— Из будущего?

— Не только. Недавно была история с одним оппонентом Наполеона Третьего по имени Арман Барбес, приговоренным к пожизненному заключению. Так вот, когда мсье Барбес сидел в тюрьме, снизошло на него просветление относительно политики императора. Самому государю он об этом, конечно, не написал, гордость не позволила. Зато написал своему другу. Тюремная цензура, понятно, письмо перехватила и поднесла императору на блюдечке с голубой каемочкой. Наполеон Третий прочитал, прослезился, тут же простил автора и освободил его из тюрьмы. Кстати, это был уже не первый пожизненный срок господина Барбеса. Первый он получил еще при Луи Филиппе за то, что возглавил против него мятеж. Был приговорен к смертной казни, но помилован по ходатайству Виктора Гюго. А так, если бы не Виктор Гюго, он был уже 15 лет гнил в могиле, и не получил бы Наполеон Людовикович такого приятного письма.

Никса прыснул со смеху.

— Он Шарль Луи.

— Экий ты эрудированный, Никса.

— По-моему, бывший враг — не очень надежный друг.

— По-разному бывает. Иногда очень надежный, ибо не за страх, а за совесть.

— Саш, власть способна больше сделать для людей, если не ограничена конституцией.

— Очень хорошо тебя понимаю. Мне тоже иногда хочется поставить этот народ к стенке в полном составе и под дулами ружей загнать железной рукой к счастью. Ибо совсем же ничего не понимают, гады! Только потом может оказаться, что для них это и не счастье совсем, а один мрак и скрежет зубовный. И вообще у вас разные представления о прекрасном. Так что, может быть, лучше у народа спросить.

— Ну, есть же какие-то очевидные вещи, которые могут в парламенте заболтать.

— Для тебя очевидные. Очевидные для всех не заболтают. Более того, Никса, если у тебя будет личный авторитет — вообще мало что заболтают. Наполеон все плебисциты выигрывал.

— Все равно будет борьба партий.

— Борьба партий есть всегда. Просто, если нет парламента, она происходит под ковром, а если есть — ты хоть знаешь, сколько там у тебя монархистов, сколько республиканцев, сколько социалистов, и чего от них ждать. И парламент страховка от того, что к власти придет не такой замечательный просвещенный Николай Александрович, а какой-нибудь идиот. Которого иначе можно остановить только табакеркой. С парламентом он хоть дров не наломает, не дадут.

— Свободу слова, по-моему, ты написал лично для себя. Ты без этого умрешь.

— А как же? Политика — это отстаивание своих интересов. Кстати, можешь мне мой черновик вернуть? Его же Рихтер переписал.

— То, что он переписал, у Елены Павловны.

— Ну, дай переписать, я его тебе верну. Я в общем помню, но переписывать несколько легче, чем восстанавливать по памяти.

— У тебя не осталось экземпляра?

— Нет.

— Ты же сказал, что трижды его переписывал.

— Экий ты наблюдательный. Один список я оставил на гауптвахте, когда меня позвал папа́. А, когда вернулся за вещами, его там не оказалось.

— Папа́ знает?

— Нет. По крайней мере, я ему не говорил.

— Ладно, завтра.

Никса забежал на следующий день после церкви, ибо было воскресенье.

И отдал свернутую вчетверо бумагу.

— Бери!

Саша спрятал конституцию в карман.

— Ты знаешь, что о тебе болтают? — спросил Никса.

— Что я сочинил конституцию?

— Нет. Что ты говоришь унтер-офицерам «господа» и обращаешься к ним на «вы» и по имени-отчеству.

— Нет пророка в своем отечестве! А как мне еще к ним обращаться? «Эй, любезный»? У них там по четыре георгиевских креста. У меня так ни одного. Что я в жизни сделал? Учения не создал, учеников растерял, конституцию не продавил. Если бы мне кто-нибудь сказал: «Эй, любезный!», я бы на следующий день застрелился.

— Так это ты.

— Так как в моей конституции нет сословий, лучше заранее привыкнуть говорить солдатам «вы».

— Она пока под сукном. И неизвестно насколько. Они половину не поняли из того, что ты там говорил.

— Только половину? Это я старался быть проще.

Ответ от Кости Александр Николаевич получил только в конце января, когда Сашка уже почти неделю был на свободе.

В письме была приписка: «Сегодня получил телеграмму, что Саша освобожден, но решил ничего не менять. Я очень рад».

Похоже, Костя видел в Сашке юного себя. В детстве Костя был шаловлив и упрям, так что адмиралу Литке приходилось часто его наказывать. И этот метод воспитания очень тяготил младшего брата. Сестра Олли считала, что Костю воспитывают неправильно, и излишние строгости подавляют его личность.

Бывало он целыми днями не разговаривал, настолько обиженным и озлобленным чувствовал себя от такого воспитания.

И теперь не хотел для Сашки такой же судьбы.

«Не надо! — кричало письмо. — Ты также подавишь личность своего сына, как Литке подавил мою».

Но было в письме брата и рациональное зерно. Александр Николаевич и сам замечал те самые детальки, которые складывались в странную мозаику. Все они по отдельности могли быть объяснены рационально, но из было слишком много. Царь вспомнил о том, как поднял из архива неподписанную конституцию дяди Александра. Как Саша вспоминал неопубликованные стихи, того же графа Толстого, как перечислил неизвестные романы петрашевца Достоевского.

Александр Николаевич предпочитал не перечитывать письма с Сашиными пророчествами, написанные во время болезни, это было больно. Но теперь он сделал над собой усилие.

В исторических предсказаниях не было ничего нового, и ничего из них не сбылось. Зато в литературных одно название показалось очень знакомым. Слышал буквально накануне. У Александра Николаевича совершенно не было времени читать художественную литературу, зато Мари считала себя обязанной прочитывать от корки до корки все толстые журналы.

Он ей тогда не сказал об этих письмах, она и так слишком переживала болезнь сына. Но теперь, наверное, можно? И отношения ее с Сашей, кажется, стали теплее, первое время после его болезни было какое-то отчуждение.

Он взял Сашин список литературы и отправился на половину жены.

Мари пила утренний чай в компании Тютчевой и Жуковской.

Красный будуар: шелк на стенах и креслах, картина с изображением юного апостола Иоанна, позолота, изящные белые кариатиды в стиле рококо, вряд ли способные что-либо удержать.

Мари еще очаровательна, хотя родила семерых детей. И изящна, как белая кариатида, даже слишком бела. Румянец на щеках кажется отражением стен.

— Я бы хотел говорить с тобой наедине, — сказал Александр Николаевич.

Мари сделала знак рукой, и фрейлины встали и исчезли за дверями.

Он сел рядом, обнял жену и протянул ей Сашин список.

— Что ты об этом думаешь?

— Саша писал? — спросила жена.

— Да.

— На гауптвахте?

— Почему ты так решила?

Мари протянула руку и взяла с кресла толстый журнал, отдала мужу: «Отечественные записки», январский номер.

— С первой страницы, — сказала она.

Номер начинался романом Гончарова «Обломов».

— Саша прислал мне этот список еще летом, — сказал Александр Николаевич. — Думаю, тогда о романе не знали даже в редакции «Отечественных записок». По крайней мере, не знали, когда принц де Лень, наконец, его закончит.

— Гончаров с Никсой его обсуждал.

— Ну, да, — согласился царь. — Ничего удивительного.

— Удивительно другое, — возразила Мари. — Список очень странный. Например, много романов Достоевского, из которых ни один мне не известен. И нет ничего опубликованного. Даже знаменитых «Белых ночей».

— Мне просто руки выкрутили, чтобы я его вернул!

— Федор Михайлович действительно очень талантлив, у Саши есть литературный вкус. Можно будет для меня переписать его список?

— Бери, — сказал царь.

Она сложила листок и убрала в ящик стола. Но закрывать его не спешила.

— Саша и сам стал прелестно писать, — заметила Мари. — Прислал мне такое очаровательное письмо…