— С гауптвахты?

— Да, — поморщилась она.

— Ты всегда была строга к детям, — заметил царь. — Почему к Сашке так снисходительна?

— Потому что, когда тринадцатилетний мальчик увлекается правоведением и сочиняет конституции — это не причина для наказания.

Александр Николаевич вспомнил, как он впервые увидел Мари четырнадцатилетней девочкой в ее замке в Дармштадте. Детские локоны, милая улыбка, скромность и непосредственность. Она ела вишни, и чтобы ответить ему, выплюнула в руку косточку.

Кто бы мог ожидать, что из очаровательного ребенка вырастет эта серьезная строгая немка с верой, принципами и убеждениями! Просительница за всех, славянофилка и горячая сторонница крестьянской эмансипации. Хуже Кости. Только брат делает это публично, так что его приходится одергивать, а Мари, в основном, в спальне и будуаре.

Кто мог ожидать? Николай Павлович понял про нее все и сразу. Император всегда считал сына несколько слабовольным и порадовался, что у него теперь сильная и энергичная жена.

Александр Николаевич еще любил ее, но все чаще ему хотелось отдохнуть душой в обществе кого-нибудь полегкомысленнее.

Ему всегда казалось, что Сашка пошел в него, а Никса — в мать. Но после болезни и в Сашке прорезалась эта клятая немецкая серьезность. Пополам со склонностью к дерзким остротам.

— Я понимаю, почему Герцен его печатает, — продолжила Мари, — Саша просто хорошо пишет. Хотя у него немного странный стиль: слишком короткие фразы, короткие абзацы, мало определений. Но ты только послушай!

Она достала из ящика конверт, вынула письмо.

— «За окном снова сумерки, и свечи пахнут медом, и трепещет пламя уличных фонарей», прочитала она. — «Только подушечки пальцев ощущают мягкость сафьяна и гладкость бумаги, и скрипит перо». Саш, это стихи почти!

— У него есть и совсем стихи, — заметил царь.

— Эти он никому не приписывает, — возразила она. — А дальше совершенно взрослое письмо. Саш, он гений! Я сначала почувствовала в нем что-то чужое, когда он очнулся после болезни. Слишком странно и непохоже на прежнего Сашу он себя вел. Я радовалась и удивлялась его успехам, но мы не говорили с ним почти. А сейчас он словно мост ко мне перекинул.

— Можно мне полностью его письмо прочитать? — спросил царь.

— Если только не отправишь его обратно на гауптвахту.

— Просит за кого-то? Не за Петрашевского?

— Нет. Думаю, просто не знает, что он в Сибири. А то бы попросил.

— Я хотел его вернуть. Но он же не принимает моего прощения. Он хочет пересмотра дела, считает, что не виновен.

— А это не так?

Александр Николаевич поморщился.

— Ну, не могу же я пересматривать решения моего отца!

Царь вздохнул.

— Не отправлю я его на гауптвахту.

И Мари дала ему Сашкино письмо.

Александр Николаевич пробежал его глазами.

Сашка просил, конечно. Но за Кавелина. И еще просил учить его наравне с Никсой. И Александр Николаевич совершенно четко понял, почему.

— Что там? — спросила Мари.

— Да, ничего, пустое!

— Саша, ну я же вижу!

— Сашка считает, что у Никсы чахотка.

Она побледнела, но быстро взяла себя в руки.

— Да, это все объясняет, — сказала она. — Все его медицинские эксперименты. Значит, все это ради Никсы.

— Он обожает брата, — заметил царь.

— И боится, что не спасет, — вздохнула Мария Александровна.

Она сжала губы.

— Хорошо, что ты мне сказал.

Был вечер пятницы 28 января.

После уроков Сашу подозвал Зиновьев.

— Александр Александрович, с вами желает говорить Её Императорское Величество.

— Сейчас?

— Да, она ждет в Малиновом кабинете.

Саша желал и боялся этого разговора. Хотел, потому что надеялся найти в мама́ союзницу. Боялся, потому что трепетал от мыли о том, что материнское сердце не обманешь, и мама́ обязательно поймет, что он не её Саша. Да наверняка уже поняла.

С того момента, когда он очнулся в Фермерском дворце, они почти не говорили наедине. С ним всегда кто-то был: Никса, папа́, воспитатели, учителя. Подсознательно он избегал оставаться с ней вдвоём.

Это произошло только однажды, когда он почти умирал во время голодовки.

Кажется, и она избегала. Сначала поверила в то, что он сумасшедший, потом — что гений. Второй вариант внушал больше надежды. Какая же мать не захочет иметь гениального сына? Какая мать не захочет поверить в то, что это ее сын?

В кабинете мама́ стены были обиты малиновым шелком, на окнах висели малиновые шторы, на западе, на фоне оранжевого закатного неба, чернел шпиль Адмиралтейства, на севере — розовел лед Невы.

Мама пила чай из маленькой чашечки с золотым ободком и пейзажем на боку. И багровое солнце отражалось в позолоте.

На столике стояла еще одна такая же чашечка и ваза с конфетами.

— Садись, — сказала мама́. — Это для тебя.

Он опустился в такое же малиновое кресло, как у нее, и отпил глоток обжигающего чая.

— Я показала папа́ твое письмо, — сказала императрица.

— Мне собираться обратно на гауптвахту?

— Боже мой! Нет. Он все понял.

— Что насчет Кавелина?

— Это невозможно, он предубежден. Но есть выход. У Кавелина есть талантливый ученик.

— Борис Николаевич?

— Да, Чичерин.

— Он конечно консерватор, но совсем не глуп.

— Чичерин — консерватор? — удивилась мама́.

— Так видится с моей монтаньярской скамьи под самым потолком левого фланга.

Мама́ усмехнулась.

— Что ты о нем думаешь? — спросила она.

— Я очень хорошо о нем думаю. Тем более, что в отличие от Кавелина он, кажется не такой фанатичный сторонник общины. А то бы с Кавелиным мы подрались.

— Все сторонники общины, Саша: от Ростовцева до Чернышевского. Такое же мнение, как у тебя, я видела только в одном экономическом журнале, но даже не помню имени автора.

— Ужас какой! Они же все ошибаются. Надо с этим что-то делать!

Она улыбнулась и отпила чай.

— Твой отец сразу бы засомневался, — заметила она.

— Ну, он же не…

И Саша осекся.

— Не видит вещих снов, ты хотел сказать? — предположила она.

— Я боюсь даже упоминать об этом, чтобы на меня не натравили Балинского и не заставили пить лауданум.

— Это в прошлом, — сказала она. — Не бойся.

— Без уничтожения общины свобода не будет свободой, просто одно рабство сменит другое. И община станет едва ли лучшим рабовладельцем, чем помещик. А потом кому-нибудь после нас придется снова освобождать крестьян. Это вообще не решение проблемы, это перекладывание её на потомков.

— Ты против крестьянского самоуправления?

— Я за крестьянское самоуправление. Я против общины, как экономической единицы. Прежде всего передельной общины, которая отнимает у крестьянина стимул богатеть. Легче детей нарожать и получить больший надел по числу едоков. Я за свободный выход из общины с землей. И свободную продажу земли, кому угодно. Даже земли, обремененной долгами, они к земле должны быть привязаны, а не к человеку.

— Ты можешь все это написать?

— Могу, конечно. Но мне очень не хватает знаний о современной российской экономике. Я даже не понимаю, какая у нас налоговая система.

— По-моему, никакой, — заметила мама́.

— Ну, так не бывает! А как же государство богатеет? И чем живет? И почему так нужно золото ему, хотя простой продукт имеет?

Она улыбнулась.

— А если я дам тебе учителя?

— Скажу спасибо.

— Только ты не сможешь учиться с Никсой.

— Он не интересуется экономикой? По-моему, это важнее фортификации.

— Просто ты плохо знаешь немецкий.

— Экономика будет на немецком?

— Для тебя на русском. Я об остальном. Ты же хотел учиться вместе с братом?

— Да. Но то, что на немецком можно пока отложить. Пока не научусь читать Шиллера в оригинале.

— Научишься?

— Обязательно.

— Ты по-прежнему видишь сны о будущем? — спросила она.

— Нет, но я все помню.