— Я записал их по памяти.

— А помнишь откуда?

— Из снов.

Царь поморщился.

— Более реалистичного объяснения у тебя нет?

— Нет.

— А список похабной поэмы про «Царя Никиту» откуда взялся?

— Не знаю, почерк мне не знаком.

— Ты сразу узнал текст!

— Конечно, папа́. Потому что я помню начало.

— Из снов?

— Да. Другого объяснения у меня нет.

Царь затянулся, смахнул пепел с сигары на серебряное дно пепельницы. Резче запахло дорогим табаком.

За окном уже мерк свет, хлопья шли кругами, и синело вечернее небо. Один за другим вспыхнули желтые газовые фонари.

Папа́ позвонил в колокольчик. Лакей с поклоном вошел. Зажег свечи в люстре и канделябрах. Зашевелились тени в алькове за занавесками, и словно ожили портреты на стенах.

Царь докурил сигару и отпустил лакея.

— Ну, и последнее, — сказал он.

И кинул на стол еще несколько документов.

Это были конституции, которые Саша взял почитать еще в библиотеке Царского села, и из которых делал выписки.

А также Сашин дневник и тетрадь с этими выписками.

— Что преступного с том, чтобы интересоваться конституционным правом? — спросил Саша. — Чичерин им профессионально занимается.

— Чичерин у Герцена печатается, — заметил папа́.

— «Обвинительный акт»?

— Да.

— Он с Герценом дискутирует. Также, как я. Почему все упреки нам, а не его единомышленникам?

— Потому что вас есть некоторая надежда наставить на Путь. Преступно не то, что ты интересуешься чужими конституциями, а то, что сочиняешь свою.

— Просто мне было интересно понять, как это работает. Чтобы понять какой-нибудь механизм, лучше всего попытаться собрать свой.

— Угу! И название подходящее.

Папа́ раскрыл тетрадь примерно на середине и показал Саше разворот. На верху левой страницы красовалась надпись: «Конституция РИ, 1858».

— И не смей мне говорить, что «РИ» — это не «Российская империя»! — предупредил царь. — Ты же любишь сокращать.

— «РИ» — это Российская империя, — согласился Саша. — Зачем мне писать конституцию чего-то еще? Даже в герцогстве Гессен-Дармштадском есть конституция. С 1820 года. 38 лет. У нас мама́ из страны с конституцией.

— Есть. Но не такая, — заметил царь. — Я правильно понял, что ты собираешься дать женщинам избирательные права?

— Да.

— Ты серьезно думаешь, что они им нужны?

— Те, кому они не нужны, ими не воспользуются. В чем проблема? Я же не собираюсь их на выборы насильно загонять. Почему бы не дать избирательные права таким женщинам, как мама́?

— У тебя бессословное общество! Ты собираешься вообще уничтожить дворянство?

— Я собираюсь сделать дворянством весь образованный класс. Кстати, не вижу в этом ничего радикально нового. Табель о рангах про то же.

— У тебя написано: «все равны». Где особые права дворянства?

— Не нужны никакие особые права. Достаточно высокого социального статуса. Чтобы дворянство, проматывающее свои капиталы в Парижах, не смотрело свысока на промышленников, которые дело делают. И «купец третьей гильдии» не звучало как уничижительная кличка.

— Ты всех Сен-Жюстов переплюнул! Я ничего радикальнее не читал!

И Саша подумал, что господа Петрашевцы схлопотали фиктивную смертную казнь за куда меньшее.

— Я понимаю, что моя конституция немного на вырост, — примирительно сказал он.

— Не то слово! «Билль о правах» у американцев списал?

— Во многом, да. У них порою очень удачные формулировки. Например, «Парламент не имеет права принимать законы, ограничивающие свободу слова».

— А государственная тайна?

— Разглашение государственной тайны — это злоупотребление правом. Но ты прав, конечно. Надо все прописывать, иначе под злоупотребление правом можно и критику полиции в личной переписке подвести. Например, можно так: «Парламент не имеет права принимать законы, ограничивающие свободу слова, кроме случаев защиты государственной или коммерческой тайны».

Честно говоря, Саша списал не столько у американцев, сколько у Шахрая.

Ту, еще не испорченную поправками российскую конституцию, Саша решил записать просто, чтобы не забыть. По крайней мере, места, которые считал удачными и применимыми к окружающей действительности 19 века.

Вполне удачной конституция 93 года не была. Иначе бы не дала себя переписать до неузнаваемости. Поэтому пришлось здорово потягать из американской.

А монархические институты Саша слизал у датчан и бельгийцев. Государственный совет, в который по умолчанию входили великие князья и люди, назначенные императором, практически становился верхней палатой парламента.

Компромиссный вариант, конечно. Но самой главной частью проекта Саша пока считал «Билль о правах».

— Проект не закончен, — сказал Саша. — Это даже не черновик, это наброски. Я пока не собирался его никак использовать. Там национальный раздел вообще не написан.

— Не стоит заканчивать этот проект, — сказал папа́. — Это не для нас. Мы не французы.

— Это не зависит от национальности, — возразил Саша. — Все народы проходят примерно один и тот же путь.

— А ты об этом? — усмехнулся царь. — Чуть не забыл.

И выложил на стол свой последний козырь.

Уголовный кодекс Лепелетье на французском и сборник работ Карла Маркса на английском.

— Не ожидал увидеть? Герцен тебе прислал в качестве подарка на Рождество. На границе перехватили.

— Кодекс Лепелетье я обязался прочитать, поскольку мы с Александром Ивановичем поспорили, какой кодекс лучше. Я утверждал, что дедушкино «Уложение». Ну, конечно, надо знать, о чем говоришь. Было бы жаль не исполнить обещание.

— Бог с ним с революционным кодексом, — вздохнул папа́. — А Карл Маркс тебе зачем?

— Чтобы издать его с комментариями компетентных людей. Того же Чичерина, Чижова, Кавелина, кого-то из серьезных экономистов. Чтобы образованная публика прочитала и не восприняла, как новую Библию, просто потому что это запретный плод. От этого в десять раз больше проку, чем от запретов.

— Саша — ты мой сын, — сказал царь, — и в уме тебе не откажешь. Ты меня поражаешь каждый раз. Но это слишком: переписка с Герценом, запрещенные стихи, «Путешествие», Рабле, конституция. Карл Маркс! Поэтому…

— Николай Васильевич Зиновьев проводит тебя на гауптвахту, — закончил царь.

На «губу», значит. Честно говоря, Саша ожидал худшего.

За дверями кабинета, в приемной, уже ждал гувернер.

Саша оглянулся в поисках лакея, которому оставил ментик. Распрекрасная гусарская куртка на меху, а в таких местах обычно не то, чтобы тепло. Вернут интересно?

Слуга заметил его взгляд и с поклоном вернул накидку. Саша набросил ментик на левое плечо.

За окном у Адмиралтейства горели фонари и кружил снег.

— Пойдемте, Александр Александрович! — сказал Зиновьев.

И они вышли в Тёмный коридор, скупо освещенный бра с масляными лампами. Повернули направо. У выхода в Малый Фельдмаршальский зал кирасиры в золоченых касках с двуглавыми орлами взяли сабли на караул.

Вот и Ея императорского Величества собственная лестница. Далеко не такая роскошная, как Иорданская. Такие же лампы освещают сводчатый потолок, расписанный гризайлью: все оттенки кремового и серого.

Двое солдат в белых колетах и красных кирасах с золотыми двуглавыми орлами. Салютуют оружием. Нет, не кавалергарды. Кажется, Лейб-гвардии Конный полк.

Вниз.

Зал развода караула. Кирасиры в красном. На стене большая картина: осада крепости, похожей на мусульманскую. В центре композиции — багровый взрыв.

Поворот в очередной коридор. Справа ряд дубовых дверей совсем не дворцового вида. Очевидно, камеры. Впереди стол и диван. Там солдаты в темно-зеленой форме с вставкой из красного сукна спереди. На столе и диване — высокие медвежьи шапки.

Рота дворцовых гренадер.

Гренадеры встают навстречу, берут шапки, ставят на сгиб руки.

Зиновьев передает приказ государя: