— К нему Балинского приглашали в июле.

— Частичная потеря памяти, — объяснил граф. — Я видел сумасшедших, Софи, здесь совсем не то.

— Федотова ты имеешь в виду?

Это случилось несколько лет назад. Художник и друг Толстого Павел Андреевич Федотов стал исчезать из дома, пока не исчез окончательно. Его обнаружили в Царском Селе, где он делал в магазинах необъяснимые покупки и вообще сорил деньгами направо и налево. А на съемной квартире купил себе гроб и спал в нем.

Наконец друзья нашли его в частной лечебнице для душевнобольных в ужасающем состоянии. Его держали связанным в чулане под лестницей, с одетыми в кожаные мешки руками. Он был в больничном халате, бос, обрит наголо. Граф не мог забыть его страшные горящие глаза, безумный свирепый взгляд, крики и непрерывную площадную брань.

Друзья были потрясены.

Они сделали совместный рисунок, изображающий Федотова в этом состоянии, и везде показывали его, надеясь на помощь. Дело сдвинулось с места, когда рисунок увидел Александр Николаевич, тогда еще цесаревич. Он пришел в ужас, и бывшего художника поместили в казенную клинику, где условия были лучше, и которая находилась под покровительством наследника.

Федотов несколько пришел в себя, даже вернулся к занятиям живописью, но выздороветь так и не смог.

Государь Александр Николаевич тоже видел сумасшедших. Да, летом заволновался, вызвал к сыну знаменитого психиатра, но сейчас выглядел совершенно спокойным.

— Да, Федотова. Александр Александрович слишком сдержан для сумасшедшего, Софи, — заметил граф. — И слишком умен.

— С безумцами это бывает, Толстой, — хмыкнула она. — В том, что тебе надо уходить со службы, он совершенно прав.

Саша помнил, что перевод Дурова — это несколько страниц. Но текст ему действительно нравился, в будущем он знал его почти наизусть. Так что присланный Толстым вариант вызубрил к субботе без проблем.

Погода все равно была плохая, шел занудный октябрьский дождь, так что субботним утром делать было нечего.

Интересно, папа́ помнит эти стихи? Мог читать, конечно. Опубликовано двенадцать лет назад.

Да, вполне типичное «хорошо, но плохо». Замечательные пассажи, вроде слов Харона:

«Зачем ты здесь, в несущем царстве — сущий? В моей ладье тебе приюта нет:С усопшими не должен быть живущий!»

И объяснений Вергилия:

«В них светлых чувств и мыслей доставало,Чтоб проникать в надзвездные края;Но воля в них, от лености, дремала…

В обители загробной бытияОт них и бог и демон отступился;Они ничьи теперь, их жизнь теперь ничья…»

Но за это надо терпеть «полосатого пантера» и «в лесе». Но, судя по замечаю графа, аборигенам это не должно так резать слух, как режет Саше.

Вечером семья собралась за ужином в купольной столовой: темные дорические колонны, потолок с восьмиугольными каменными сотами, напоминающими своды ранних римских церквей, и купол с нежно-сиреневой, кружевной розеткой где-то в вышине.

В хрустальной люстре горели свечи. Тени от колонн падали на пол и колебались вместе с пламенем.

Папа́ был в хорошем настроении, мама́ улыбалась.

— Николай Васильевич тобой очень доволен, Саша, — сказала она. — Особенно успехами в физике.

— С русским и историей, видимо, хуже, — изобразил смущение Саша. — Яков Карлович меня ругает?

— Нет! — горячо возразила мама́. — Ему очень понравилось твое сочинение о «Лесном царе», а знание эпохи Возрождения выше всяких похвал.

— Я люблю итальянское Возрождение, — улыбнулся Саша.

— Так что мы решили, что ты заслуживаешь награды, — сказал папа́. — Чего бы ты хотел?

И Саша с тоской подумал, что компенсировать покаянный полтинник было бы очень неплохо.

И записку про метрическую систему самое время подавать.

— Давай я немного издалека начну? — попросил Саша. — Мы говорили об эпохе Возрождения. Я выучил один перевод, он мне очень нравится. Можно мне его прочитать?

Никса посмотрел с любопытством.

— Сам выучил? — удивилась мама́. — Или Яков Карлович задал?

— Сам, — улыбнулся Саша. — Яков Карлович здесь совершенно ни при чем!

Еще не хватало Грота в это втянуть!

— Тогда читай, — кивнул папа́.

— На полпути моей земной дороги… — начал Саша.

Опыт публичных выступлений у него был немаленький, особенно, там, в будущем. Стихи надо было читать, как защитную речь: громко и проникновенно, но обращаясь к публике так, словно это дружеский разговор за чашкой чая.

Нигде не сбившись, дошел до последних терцетов, где челн Харона пристает к берегам «Ада»:

«Причалил. Вот мы вышли в темный лес:Ах, что за лес! Он весь сплелся корнями,И черен был, как уголь, лист древес.

В нем цвет не цвел. Колючими шипамиРосла трава. Не воздух, — смрадный ядТочил окрест и помавал ветвями…»

— Прекрасно, — сказала мама́. — Но стихи обрываются на полуслове.

— Автор не смог закончить перевод, — объяснил Саша.

— А что с ним случилось? — поинтересовалась она.

— Арестовали.

Папа́ насторожился.

— Кто автор? — спросила мама́.

— Сергей Фёдорович Дуров, — сказал Саша.

Папа́ смял салфетку и бросил на стол.

— Алёша нашел, за кого попросить! — буркнул он. — Ты хоть знаешь, кто такой этот Дуров?

— Талантливый поэт и переводчик, который имел неосторожность посещать литературные вечера по пятницам, — сказал Саша.

— Литературные вечера! — повторил папа́. — У него был отдельный кружок, у твоего Дурова!

— Папа́, а создание литературного кружка — это какая статья? — спросил Саша.

— Саша! Не литературного, а вполне политического, — возразил царь. — Они планировали восстание и обсуждали, как вести пропаганду в народе, чтобы его на это восстание поднять.

— Подняли? — спросил Саша.

— Слова сами по себе могут быть опасны!

— Не думаю, — упрямо возразил Саша. — Судить за слова — это все равно, что за намерения судить. По римскому праву намерение не может считаться преступлением.

— Там не одни намерения, — сказал папа́. — Петрашевский у себя в имении фаланстер выстроил. Правда, крепостные его спалили.

Саша порылся в своей памяти. А! Фаланстер — это такой Дом культуры в коммуне, с библиотеками, мастерскими, холлами и бальными залами.

Лучше бы он их на свободу отпустил!

— Меня всегда восхищало понимание крестьянством утопичности социализма, — заметил он. — Папа́, а строительство фаланстера — это какая статья?

— Никакая! — сказал император. — Но я хочу, чтобы ты понимал, что петрашевцы — ненавистные тебе социалисты.

— Стихи замечательные, — примирительно проговорила мама́.

— Я их простил, — сказал папа́. — Даже восстановил в дворянстве.

— Мне кажется, что литератору должно быть тяжело без права въезда в столицы, — заметил Саша. — В столицах вся литературная жизнь.

— Саша, я не хочу больше слышать имя Сергея Дурова! — отрезал папа́. — Ты хотел награды? Проси!

— Я уже попросил, — сказал Саша.

— Проси другую!

— Среди них еще был писатель по фамилии Достоевский, — сказал Саша. — Я был крайне удивлен, что он до сих пор в Семипалатинске…

— Ладно, — сказал папа́, — этот, насколько я помню, не так замешан. Но вообще ты зря за них просишь, они того не заслуживают.

— А можно мне посмотреть материалы дела? — попросил Саша. — Чтобы больше не просить за недостойных.

— Ты надеешься там что-то понять? — удивился царь.

— Я надеюсь понять все, — сказал Саша.

— Самоуверенности тебе не занимать!

Мама́ сидела в серебряном кабинете, когда-то любимым Екатериной Великой, и плакала.