В чугуне над костром кипятилась вода. Уже был слышен приближающийся посвист чабанов — отара шла на ночлег, на ужин. Прислушиваясь, Мурза задвигал ушами, но из ямы не выходил.

С заходом солнца сразу наступила прохлада, и я ожидал возвращения стада и ужина так же успокоенно-бесшумно, как и Мурза.

Пастушеский кош последнюю ночь проводил на отроге, на южном склоне Главного хребта, под великими вершинами. С рассветом чабаны поведут отару на перевал и дальше — по северным склонам хребта в ущелья, в долины Кабардино-Балкарии — домой. Это решили сегодня утром. Решили идти потому, что с каждым часом дорога становилась опасней, трещины на перевале начало присыпать снегом, все чаще подолгу держались туманы.

Строгая свой вертел, Ибрагим внимательно взглядывал на вершины. Но вечер был ясный. Появившиеся после полудня облака удалились, и вершины стояли чистые. Обнаженные очертания хребта ломались, проваливались, изгибались и, вновь устремленные кверху, подымались к самым звездам, — уже не одна, а несколько звезд шевелились огоньками на синем небе.

Мурза громко вздохнул, встал и, с дрожью, сладко потянувшись, прислушался к посвисту чабанов.

— Мурза сегодня скучает, — сказал Ибрагим. — Ему скучно без ишаков. Ишаки понесли на перевал ветки. Адык и Коккез пошли с ишаками.

Лучшие проводники края Коккез и Адык пошли вперед, чтобы осмотреть на перевале трещины и перебросить в опасных местах мостики из прутьев, — разжиревшие на летних пастбищах бараны не смогут перепрыгивать через широкие трещины ледника. Стадо и оставшиеся при нем чабаны догонят Адыка и Коккеза на перевале. Уложив мостики, проводники встретят и поведут нас по леднику.

Мурза скучал по ишакам, с которыми не первый год ходил в одной компании, а я пожалел, что не увижу сегодня Адыка, знаменитого проводника, старшего овцевода, моего нового друга. Он вел меня на эту сторону через перевал Шори, но вот, покуда я ходил по Сванетии в поисках удивительного, Адык ушел обратно на перевал, и я не смогу угостить его свежим кагором из Цагинари!..

Утомленный бесконечно трудными дорогами и одиночеством, я с облегчением думал, что застану здесь своего кунака. Мы выпили бы вина, Адык подостлал бы подмой бока лучшую бурку, когда я улягусь спать… Но я не хотел обнаружить свое огорчение, украдкой взглядывая то на Ибрагима, то на Мурзу. Встряхнувшись, Мурза стоял с откровенной собачьей улыбкой в увлажнившихся глазах, принюхиваясь, двигал мокрыми ноздрями и сдержанно покачивал хвостом. К нему уже подступали два молодых пса — Фатума и Кацо, опередившие стадо. Они весело заигрывали со старым Мурзой, болтая головами, добродушно рыча.

Все слышнее был шорох отары, всходящей по каменистому склону. Перед нами показались головы передовых коз; козы остановились и, не переставая жевать, смотрели прямо перед собою, та — в огонь, другая — в руки или в глаза человека. Я вспомнил, что в отаре среди коз должна быть любимица Адыка — рыжая козочка Урлю.

— Где Урлю? — спросил я.

Ибрагим, собирая посуду для молока, ответил успокаивающе:

— Урлю есть, сейчас придет она.

Поднялась по склону и встала перед костром высокая фигура в бурке и в войлочной широкополой шляпе. Это был Мустафа Хапов, старший пастух. Он смотрел на пришельца, не узнавая меня, привычно положив локоть на толстую палку.

— Сау кей, Мустафа! — говорю я.

— Сау бол[3], Андрей. Совсем не признал тебя. Сау бол, сау бол!

— Вот Урлю, — говорит Ибрагим.

Рыжеголовая коза выступила из стада и, остановившись под рукой Мустафы, с таким же, как он, любопытством наблюдала за мной. Я достал из своего мешка соли и протянул ладонь к козе; Урлю смело шагнула и с жадностью сгребла щепотку соли губами и языком. Влажно-теплый, нежный язык козы приласкал ладонь, я закрыл глаза, замлев над дорожным мешком, откуда повеяло запахом одеколона, сбитого в кучу немытого белья, отсыревших хлебных крошек. И, кажется, в эту минуту я понял тайную скуку грубых и одиноких мужских скитаний.

Невыразительные глаза козы — янтарные, с черным зрачком и выпуклые, неподвижно-остекленевшие — еще ждали моих ладоней. Но соли больше не было.

Я очнулся.

— Урлю, нет больше соли.

Я огорченно потрепал по мягким теплым козьим щекам и почесал ей горло. Ибрагим же крадучись подошел к Урлю сзади; она метнулась, но Ибрагим ловко поймал ее за ногу, и коза тотчас же успокоилась и дала вымя. Струя ударила в жесть ведра.

Мустафа, Ибрагим и подошедший позже других чабан Хамза снисходительно усмехнулись тому, как я приласкал Урлю, — такова была сердечность этих людей…

И вот наступила ночь.

Я завернулся в бурку, вспоминая сильные руки Адыка, их неумелую заботливость. Бурка согрелась, я задремал, прислушиваясь к горцам. Они возились вокруг каких-то своих вещей, и по отдельным их словам я понял, что они вспоминают при этом историю Урлю, любимой козы в отаре… Однолеткой была эта коза, когда стадо паслось в местности Штула. Урлю пустили с другими козами, а к вечеру недосчитались ее и еще двух коз: они забрались на ту скалу, с которой сойти нельзя, остались там жить.

Адык был охотником и красным партизаном, и он не имел ничего, кроме винтовки, — ни сакли, ни коз, ни баранов. И вот однажды, охотясь в скалах Штула, Адык увидел трех коз. Дикие животные помчались прочь от него, но вдруг одна из коз тихо вернулась. Когда Адык поднял винтовку, она приостановилась и так смотрела на человека, что Адык под взглядом козы опустил оружие.

С охоты Адык пришел с живою рыжей козой…

Конца этой истории я не слушал, засыпая, но я и так знал, что долгое время эта коза была единственной козой Адыка в общем колхозном стаде.

Прежде чем совсем заснуть и расстаться с суровой красотою горного мира, я успел приоткрыть глаза — и проснулся с тем же убереженным высоким впечатлением горной ночи, с каким засыпал.

— Вставай, — будили меня чабаны, — вставай, будешь покушать.

Вершины Шхары и Айлама белели в таинственном титаническом хаосе, как призрачно белеют простыни, забытые на ночь в саду, — было немножко страшно и не совсем понятно, что это такое. Под ними чернела неоглядная яма долины, по сторонам темные пятна гор местами переламывались и льдисто блестели под звездами, как грани громадных кристаллов. А совсем близко от меня виднелись озаренные костром люди.

Пламя костра исходило шумящим столбом, вода в чугуне плескала, люди над чем-то трудились, собаки подсели ближе к костру, в стаде время от времени покашливала овца или над кудряво-неровной теплой массой животных поднималась рогатая голова козла…

Я спал не больше десяти минут.

Чабаны все возились над чем-то, охваченные жаром и заревом, кряхтели и помогали один другому. Потом Мустафа быстро шагнул к костру, на длинный дрючок-вертел была надета через ноздри рыжая голова козы.

Когда, удивившись, я попросил показать голову ближе и Мустафа протянул мне дрючок с проткнутой головою, я еще успел погладить мохнатые теплые щеки. Глаза были наполнены тем же загадочным янтарем, в янтаре плавал черный зрачок.

— Урлю? — журча этими звуками и теряясь, спросил я.

— Урлю, — простодушно отвечал Мустафа. — Это Адык так сказал: «Придет кунак — заколи Урлю».

И осудить это простодушие я не посмел.

Я, потянувшись, пощекотал еще теплый козий подбородок и тронул ямочку за ухом, потом я тронул липкий, мгновенно застывший глаз.

Убедившись, что гостю угодили, что я доволен, Мустафа говорил с улыбкой:

— Когда к тауби приходил гость, хозяин-князь всегда устраивал курмалык. И ты пришел в гости, мы тоже желаем встретить тебя как подобает.

Рога были сняты с такою же легкостью, как наперсток с пальца. Голову Мустафа протянул на вертеле к костру, и рыжая шерсть тотчас же вспыхнула и обуглилась. Голова считается самой вкусной частью угощения, она приготавливается отдельно, отваривается в котле. Мясо мы запивали душистым и крепким кагором из Цагинари и молоком, недавно взятым у Урлю… Я захмелел…