Прошлую ночь, трясясь в теплушке между Кишиневом и Белградом, я совсем не спал. Дунайский зной, не поколебленный ходом катера от Измаила до Вилкова, а потом добрые кварты вина, выпитые с Романом Стороженко, разморили меня, и я даже не пробовал бороться с искушением прилечь.

Проснувшись, я долго не мог понять, где нахожусь, но незабываемое состояние очарованности понемногу нарушилось: доносились смешанные запахи рыбы, лампадного масла, трав, и вот я вспомнил и лабазы, и сети, развешанные по дворам, и темную зелень на берегах.

В горнице тихо. В керосиновой лампе под колпаком едва теплился глазок света, потрескивал фитиль в лампадке.

Мне показалось, что рядом кто-то дышит, и, не желая никого тревожить, не прибавляя огня, я неторопливо собрался и вышел из горницы.

Наружную дверь я угадал по свежей струе воздуха, и на дворе и в сенях было одинаково темно. Небо заволокло. Ветер шумел в деревьях. Он дул с востока, неся с собою сырость морских пространств.

Начиная различать пятна деревьев, кусты, дома и сараи, я подошел к невысокой ограде, ограждающей двор от двора, когда с крыльца скользнула какая-то фигура. Чем-то позванивая, женщина перекинулась через ограду, пошла по чужому двору в сторону ерика.

Прислушавшись, я узнал голос Ольги.

— Заснул, что ли? — спросила она.

И тотчас же с воды ерика ей ответил мужской голос:

— Я жду, а ты все нейдешь, все нейдешь… Уже скучно стало.

— Дай руку, — сказала Ольга. — Протяни сюда. Сюда. Ну вот. Достал?

Раздался смех мужчины.

— Ольга, — сказал он, — ты что же не надеваешь туфли на высоких каблуках? Я все жду, когда наденешь… А?

— Да когда же надеть их? Отец все смотрит, засмеёт.

— Да кто же, ей-богу, теперь смехов на себя захочет? Да кто же теперь станет нам поперек?

— Да кто? Да все отец.

— Отец ждет твоего брата. А придет брат — я к нему и пойду, он коммунист.

— Семен меня и не знает, должно быть.

— Он коммунист, он не может дуралешить, как вилковские. Молдаване теперь на одних паях с другими.

— Коста! — оживилась Ольга, — У них не в церкви венчают — так как же?

Молдаванин не ответил. Он, должно быть, стоял в лодке, в вилковской лодке, похожей на гондолу, подняв руки к Ольгиным коленям, и она грела его ладони. Все громче плескалась вода, ветер дул как раз по ерику, лодка постукивала о глинобитную стенку.

— Ты опять ставишь заговор? — спросил молдаванин.

— Да, — отвечала девушка.

— Нехорошо это, ей-богу. Прахов — первый рыбак. Нехорошо желать ему беды.

— Да я бы и не ставила, все отец велит. Он, захмелев, спит, а на заре, наверное, пойдет проверить… А тебе Прахова все жалко, а?

— Эх! — почти выкрикнул Коста, — Мне тебя жалко. Ну, отпусти, Ольга, меня председатель разыскивает…

Опять стукнула лодка, послышался шорох и легкий всплеск, и трудно было решить, поцелуй это или плеск воды.

— Погоди, Коста, — взволновалась Ольга. — Говорят, завтра уйдут лоцманы… И ты тоже?

— С Праховым, что ли, или с твоим отцом?!

— Да ты не серчай, Костати. Погоди, ну, постой тут.

— И, нет. Прощай.

— Значит, я понимаю так: у тебя другая причина.

— Причина одна: обидно мне все по стенке пластаться. Да и то не дотянусь до тебя.

— Господи! Что же делать? — прошептала Ольга. — Как далеко пойдут лоцманы? До самой Одессы?

— До Бугаза.

— И то бы вся ночь, Коста! — как бы в отчаянии простонала Ольга. — Вся ночь, Костати, когда бы отец пошел лоцманом.

И столько было в этом голосе страстного сожаления, что раздавшийся вслед за этим смех молдаванина, хотя и ласковый, прозвучал как грубость.

Смеясь, молдаванин проговорил:

— Ну, а если отошлют отца, не сробеешь?

— Да у нас гость, Коста, дожидается Семена…

В смущении, стараясь не обнаружить себя, я уже плохо слышал, что сказал Коста, отчаливая.

Потом мои мысли сосредоточились вокруг Мстислава Прахова, которого я еще не видал, но о котором уже успел услышать столько противоречивого. О каком «заговоре» толковал, однако, молдаванин? Почему Ольга, простившись с Костой, направилась не к себе, а к дому соседа?

Уже давно затих скрип весла, лишь у берега продолжала плескаться растревоженная ветром вода, на востоке кое-где уже обозначились очертания облаков. Я вернулся в горницу и вскоре снова заснул под шум акаций.

Утром меня разбудило кудахтанье кур. Ветер по-осеннему задувал в окна, на столе был приготовлен завтрак, но я недаром торопился, боясь упустить что-либо из необычной жизни вокруг меня.

На пороге, перебирая бредень, сидел какой-то мальчик.

— Роман Тимофеевич велели вам обедать, — сказал он.

— А где Роман Тимофеевич?

— Пошли с милиционером.

— А Ольга?

— Все пошли в примарию[1]; Ольгу изловила Анна Матвеевна.

Не случись того, что случилось, я уже едва ли застал бы рыбаков в исполкоме.

Черные лодки с подобранными парусами покачивались на канале. Ветер продолжал шуметь и хлестать вербой, трепетали ветки акаций, за которыми поднимались церковные купола с толстыми староверческими крестами над полумесяцем. Настойчивый колокол звал к обедне, но толпа не трогалась. Рыбаки стояли полукругом, многие в рубахах, без пояска, почти все — борода по грудь, широкоплечие и слегка сутулые, похожие на Пугачева, тучные и усатые, похожие на гоголевского Тараса. Белели женские косынки, встречались фуражки бойцов погранотряда.

Роман Тимофеевич Стороженко с дочерью выступили вперед, к столу, за которым сидели председатель исполкома, комиссар погранотряда и двое рыбаков. Перед ними были сложены какие-то странные предметы: не то клюка, не то кочерга с навешенным бубенцом, раскрытый мешочек с землею.

Обстановка походила на суд; чинили допрос Стороженко.

— Ведь ты, Роман Тимофеевич, побудил Ольгу? — спрашивал председатель и сам себе отвечал: — Побудил, — потому что Стороженко тяжело дышал, не откликаясь. — Как же ты, Роман Тимофеевич, отец героя, генерала Стороженко, как ты, старый рыбак, осмелился заклинать неудачей Прахова? Задание у вилковцев незаурядное! Мы ждали этого дня двадцать два года, а ты, стало быть, хочешь препятствовать. Неча твоей совести это не тревожит?

— Не Праховым спокойна моя совесть, — угрюмо сказал Роман Тимофеевич.

Покосившись на комиссара, председатель встал и, волнуясь, вышел вперед.

— Не знаю, на какую работу твой мозг поставлен. — И, морщась, покачивая ногою обломок, на котором зазвенел бубенец, продолжал: — Голова! Что пользы от этой рюхи!

И вдруг закричал:

— Не будет больше этого ни на чьем дворе! Попробуй-ка! Кого же это вы пугать желаете? Стало быть, самого Семена Романовича? Вот как выходит дело: не умом решать, а ума лишать. Высыпайте мешочки в ерик! Раздавайте бубенцы детям! Сверху крышка. Стыд-то вон какой! — председатель повел рукою, показывая на комиссара и на бойцов. — За чем нас товарищи застают?

И снова, обращаясь к Роману Тимофеевичу?

— На какую работу мозг поставлен? Нужно — и тебя пошлем лоцманом, а не нужно — никаким заговором не осилишь!

— Бородатый — не я начинал, — проговорил Роман Тимофеевич. — Да и Анна Матвеевна глаз не сводит с моего дома, дурной глаз и во сне сверлит.

— Сверлит?

— Сверлит, — отвечал Стороженко.

— А знаешь ли ты, чего Анна Матвеевна все выглядывает? Думаешь ли ты о том, что вместе с Семеном Романовичем мог бы сегодня приехать Еремей Прахов? Помнишь ли ты, голова, об этом?

— Еремея я помню, — сказал Стороженко.

— Помнишь?

— Помню.

— А коли помнишь, соображай, почему Анна Матвеевна не уходит с крыльца…

— Еремея я помню, — повторил упрямо Стороженко.

— Все помнят Еремея Мстиславича, — в несколько голосов сказали из толпы, и тут же кто-то добавил:

— Вместе они пошли в Красную Армию, да вот порознь вернулись. А Еремей Прахов был бы рыбак в отца.

— Да разве я хуже рыбак, чем Праховы? — воскликнул тут Роман Тимофеевич. — Почему же бородатому атаманить? Не потому ли как раз, что мой сын в Красной Армии дослужился до генерала?