Но сначала кашаса, деревенская выдержанная кашаса «сердце рыцаря». Очень полезна для здоровья — в малых, разумеется, дозах. Главная польза от кашасы — не просто кашасы, а этой, «сердце рыцаря», — в том, что после нее ни коньяк, ни водка, ни даже шампанское радости не доставляют. Не то. А поскольку настоящую кашасу найти в России трудно, человек становится трезвенником. Выморозков не пьёт! Сивуху тоже! Решения принимает на ясную голову, и потому много меньше подвергается и много лучше сохраняется.

Фляга тоже белого золота. На три унции.

Выпили. Закусили. Можно дальше терпеть.

Граф замахал руками, потом повернулся к нам:

— Дядя, меня Саша зовёт!

— Ну, сходи, попрощайся, раз зовет.

Саша — это наследник, Александр Николаевич. Они с племянником Перовского — друзья детства, и дружба детская перешла в дружбу юношескую. Царская ложа напротив нашей, она не по центру зала, а самая обыкновенная. Зато ближе к сцене. Благословенные времена, когда царь еще не боится подданных. А ведь отсюда, со своего места, я бы смог расстрелять всю царскую семью. Никто не проверяет ни меня, ни других, мой «кольт» при мне. Пять зарядов в барабане. Хотя можно, конечно, было сдать в гардероб, но мало ли что, вдруг кто-нибудь вздумает сыграть в Каховского, а я тут как тут! Спаситель Отечества!

Мы посмотрели на царскую ложу. Я встретился взглядом с Александрой Федоровной, поклонился. Она приветливо улыбнулась. Я у неё в милости: выздоровление своё она приписывает кофию, а кофий подают в «Америке». Да еще там и музыка, и волшебные обои утешают. Отчего бы и не проявить милость, тем более, что она ничего императрице не стоит, я ведь ничего не прошу. Может, попросить? Чин, орден, место?

И ведь дадут. Но, поскольку Государь приверженец порядка, нужно будет написать прошение о зачислении меня по ведомству Бенкендорфа или Нессельроде, указать, что все эти годы я негласно служил опять же по ведомству Бенкендорфа и Нессельроде, и попросить включить их в стаж для получения соответствующих чинов и званий. И быстренько-быстренько я стану статским советником. Или даже действительным статским советником. И камергером тож. Будучи по природе своей добрым, попрошу за Пушкина, чтобы и его в камергеры, а то больно переживает Александр Сергеевич свое юнкерство, смотреть больно. Государь поморщится, не люб ему фаворитизм, но отказать жене не сможет — ей, в её нынешнем положении, отказывать нельзя. Да, Александра Федоровна готовится одарить страну и мужа новым Николаевичем Романовым. Или Николаевной Романовой, это как выйдет. Кофий чудеса творит, кофий и вновь обретенная уверенность в себе. По бразильским народным приметам будет мальчик.

И вот мы оба в камергерских мундирах будем присутствовать на балах, он — следить за женой, я — заваривать кофий по системе Мустафы, и одаривать им наиболее симпатичных мне дам. Гоголь, вернувшийся из-за границы, прослышав про нашу камергерскую дружбу, непременно вставит нас в какую-нибудь повесть. Или в поэму.

Я разглядывал людей. Три тысячи мест — серьезное предприятие, прибыльное. Кресло в партере стоит до десяти рублей. А ложа… Абонировать ложу на сезон может только человек состоятельный, это как зафрахтовать яхту-люкс двадцать первого века, с вертолетной площадкой и подводной лодкой. Но абонируют. И потом приглашают друзей, нужных людей или просто сдают поденно. Вот есть полезный человек, ему предоставят на вечер ложу — и не взятка, Государь взяточников не терпит, а человеку приятно. И человек с собою берет в ложу тех, кому он хочет сделать приятное. Так это и работает.

И вот ещё что: и абонировать ложу, и взять кресло в партере или в ином месте можно только за наличные. В долг — ни-ни, такая у театра политика. Товар и без того не залёживается, напротив, нарасхват. Потому всяк норовит и на других посмотреть, и себя показать: присутствие в театре есть свидетельство процветания и благополучия. В перерывах, да и во время представления зрители смотрят не только на сцену, но и друг на друга. Лорнируют.

И вот смотрю я (без лорнета, у меня, благодаря Шефу, зрение отменное, вижу спутники Юпитера), смотрю — и вижу, что противоположная часть зала смотрит не на меня, а выше и в сторону. Что-то происходит в ложе третьего яруса, но что? Мне-то не видно. Сквозь шум долетают женские возгласы, мужские возгласы, но всё же не столь громкие, чтобы распознать, кто есть кто.

Да и ладно.

Представление без скандала — как мужицкая свадьба без мордобоя. Не обязательное, но желательное условие. Скандалы чаще камерные. Кто-то занял чужое кресло, кто-то кому-то наступил на ногу, или болтал безумолчно во время оперы, или пролил шампанское на не ту голову.

Но не в присутствии императорской семьи. Если представление посещает Государь с семейством, вести себя нужно благопристойно. Самые развязные шалопаи становятся своей тенью: тише воды, ниже травы. Иначе не помогут ни чин, ни звание, ни родственные связи. Хотят упорные слухи, что причиной самоубийства князя К. были не карточные долги, а то, что его за непотребство, учиненное в присутствии Александры Федоровны (в пьяном виде кричал во время представления «Все актрисы — бл_ди!») высекли. Вот так взяли — и высекли. Розгами. На съезжей. Слух этот подтверждения не находил, но и опровержения тоже не находил. Да никто и не искал подтверждений и опровержений. Просто — приняли к сведению, и стали вести себя подобающе.

Но не сегодня.

Я видел на лице Государя отвращение. Государыня же изволила посмотреть на меня с надеждой, как смотрит терпящий кораблекрушение на парус в океане.

Ну да, парус. Труба парохода!

Пора доставать «кольт»? Это вряд ли.

Шум утих. Скандал подавили. Кто, как? Есть специально на то приставленные люди: в дни, когда на представлении присутствует императорская фамилия, штат служащих прибавляется дюжиной капельдинеров в штатском — не так уж и беспечен наш Государь. Они и выводят всяких подозрительных вон из зала. Скандалистов, нарушающих порядок, тоже.

Начался второй акт.

А не уйти ли мне домой? Никто не обязывает высиживать представление до конца, это и утомительно, и зачастую скучно: ведь одну и ту же постановку за сезон показывают дюжину раз. Пришёл, показался, посмотрел, поговорил — и домой. Хороший тон. Многие приходят ко второму акту, к третьему. Или уходят после второго или третьего акта. За исключением премьер, разумеется. Но сегодня ни разу не премьера.

Чем еще хороши ложи? Тем, что можно уйти, никого не потревожив. В отличие от партера. Там уход и зрителям мешает, и артистам. Порой — демонстрация неуважения. Ну, или съели что-то не то. Всякое бывает.

Но я-то в ложе.

Нет, потерплю.

Граф Толстой отсутствовал, и потому сидели мы тихо, я даже стал проникаться искусством балета. Телешёва хороша — ах, какие антраша! Вариант — телеса.

Во втором антракте вернулся граф Толстой.

— Это Пушкин с д’Антесом ссорились, — сообщил он. Новость распирала его. Понятно, он был в центре управления государством, и знал то, о чём остальным оставалось гадать.

— Поссорились? — подал реплику дядя.

— Именно. Барон Геккерен-старший получил на этот вечер ложу через дипломатическое представительство. И отдал ее молодоженам, д’Антесу и Екатерине Гончаровой, то есть теперь баронессе д’Антес де Геккерен. Она, Екатерина, пригласила в ложу сестру Наталью с мужем, и сестру Александру. Самое обыкновенное дело, не так ли?

— Обыкновенное, — подтвердили мы.

— Сестры прибыли к началу балета, Александр Сергеевич же задержался, сославшись на дела, и подоспел только к концу первого акта.

Между сестрами произошла какая-то ссора, уж и не важно, по какой причине. Барон д’Антес попытался её потушить, приведя латинское изречение «Gens una sumus», то есть «Мы — одна семья», — блеснул эрудицией племянник совсем по-детски. — Это взбесило Пушкина, он наговорил дерзостей и самому барону д’Антесу, и свояченицам, баронессе д’Антес де Геккерен и Александре Гончаровой. Мол, мы ни разу не семья, Пушкины отдельно, Геккерены отдельно. Те в долгу не остались, поднялся шум, пришли капельдинеры и попросили немедленно прекратить свару. Пушкин схватил жену под руку и ушёл, напоследок пригрозив отомстить, да так, что свету мало не покажется. Он положительно был взбешен, еще бы — его назвали мерином!