Говорил по преимуществу Булгарин. Сенковский благосклонно кивал. Смирдин сладко улыбался и был похож на сахарную голову. Пушкин смотрел на всех с тоской и, казалось, хотел выпить водки, да не рюмку, а сразу чарку. Алексей Алексеевич искоса посматривал на меня и, похоже, тоже думал об водке. Я же прикидывал, какую уступку дать Смирдину за продажу первого номера «Отечественных Записок» в розницу. Обыкновенна, двадцать процентов, казалась мне чрезмерной. Вот так, ни с того ни с сего зарабатывать рубль на номере? А деться некуда. Разве что самому начать торговлю. Почему нет? Публика в «Америке» может себе это позволить. Особенно если — когда! — узнает, что журнал читает Александра Федоровна и Николай Павлович. Дело за малым — чтобы императорская чета их и в самом деле читала. Чета — читать. Почти каламбур.

Тишина. Чего это они замолчали? А, ждут, когда я выскажусь. Остальные уже.

— Предложение глубокоуважаемого Фаддея Венедиктовича настолько дельно, уместно и справедливо, что заслуживает самого полного одобрения. Действительно, если писатели будут называть друг друга ослами, то читатель, глядишь, и поверит, а, поверив, решит, что тратить на ослов время и, главное, деньги, могут только другие ослы. И от подписки откажется. А если писатели будут называть друг друга мыслителями, людьми прозорливыми, умными, честными и неподкупными, то читатели будут приобретать и подписываться на журналы с сознанием, что и сами они тоже мыслители честные и неподкупные, что, безусловно, пойдет на пользу и писателям, и издателям, и, главное, соответствует видам начальства на будущность России.

Вот так!

И сразу все повеселели. Смирдин распорядился, и нам дали шампанского. Любят в девятнадцатом веке шампанское! Десять рублей готовы отдать за бутылку. А журнал — один номер — стоит только пять. Так ведь шампанское только что есть — и его уже нет. А журнал в восемьсот страниц можно читать месяц, два, три. Всей семьей, и дать соседу. Какое, однако, мотовство — это шампанское!

Были и фрукты — виноград, персики, яблоки и груши. В декабре. Балует Смирдин издателей. Ну так с них и живет, с двадцати процентов уступки.

Фруктоза и спирт сделали всех разговорчивыми. Пошли толки о том, о сём.

— Знаете, — сказал Булгарин, — на днях скончалась миллионщица Корастелёва Пелагея Ивановна. И как странно скончалась!

— Как же? — заинтересовался Перовский, любитель всего странного.

— Ей, как вам известно, девяносто лет, но она бодрая, старушка. Живет, то есть жила под Петербургом в собственном имении, и имеет… имела обыкновение каждый день гулять полтора часа. Час до полудня, и полчаса перед сном. Говорила, что прогулка лучше всяких докторов. И ходила на прогулку одна, без слуг. Те, мол, мешают. Парк у нее при усадьбе, чужих в парке не бывает, вот и ходила. А в понедельник пошла — и не вернулись. Слуги подождали несколько минут — и побежали искать. Мало ли что. Нашли на обычном месте, в парке, у калитки, что ведет к болотам. Мёртвую. Преставилась старушка.

— Что ж удивительного? — спросил Перовский. — В её годы можно умереть в любую минуту.

— Так-то оно так, только у ее тела нашли на снегу следы.

— Чьи?

— Это были отпечатки лап волка! Огромного волка!

— Волков нынче немало, — сказал Перовский. — Не повезло старушке. Выходит, волк напал?

— На теле никаких следов.

— Значит, сердце не выдержало. Печально. Но не странно.

— Странное случилось назавтра. Сосед её, помещик Пиляцкий, наутро с приятелями и собакой пошли по волчьему следу. Снега не было, погода ясная, покойная, след и сохранился. Прошли с полверсты, глянь — а след из волчьего стал человеческим!

— Невероятно! — воскликнул Сенковский. Все за столом слушали внимательно: Булгарин прежде всех в городе знал новости, даже и те, что не пропечатывали в газетах. Тем и был славен.

— Как вы понимаете, своими глазами я это не видел, но Пиляцкий и двое его приятелей готовы свидетельствовать под присягой — громадные волчьи следы превратились в человеческие. Причем следы босых ног — пальцы, пятка, свод стопы.

— Мужские или женские?

— Это не так просто определить, могла быть крупная женщина или небольшой мужчина. Но это не всё. Спустя несколько шагов снег был слегка примят, будто на нем что-то лежало — небольшое, нетяжелое. И далее уже шли следы обуви, вероятно, сапожки. А собака, порывшись в снегу, отыскала крестик.

— Крестик?

— Ну да, нательный крестик католического вида. Золотой, на золотой же цепочке. Не из дешёвых. Следы привели к рощице, где у дерева, судя по всему, ждали две лошади и, вероятно, всадник.

— Судя по всему?

— Навоз, отпечатки подкованных копыт… Лошади, несомненно. И другие следы, человеческие, а также окурок сигары.

— А дальше?

— Дальше следы вышли на проезжую дорогу, где затерялись среди других. Такая вот история, — и Булгарин оглядел собравшихся с видом человека, одарившего ближних очень ценным подарком.

— Оборотень, что ли? — Пушкина шампанское если и развеселило, то на самую малость.

— Этого я не говорю. Просто — странное происшествие. В усадьбах часто случается странное, да не часто об этом становится известным.

— А кто наследник этой миллионщицы? — задал главный вопрос Сенковский.

— Половину наследства отойдет монастырям, половина — какому-то дальнему родственнику, Мануйле. Видно, тоже из купцов.

— Половина от миллиона — тоже хорошо.

— Там больше миллиона. Много больше. И половина оценивается в полтора миллиона серебром.

Пушкин поджал губы. Ну да, везет всяким мануйлам — такой куш отхватить! Почему у Пушкина нет богатой дальней родственницы? И ближней тоже нет, неоткуда ждать наследство. Вон Михайловское досталось, а что Михайловское? Одни траты, и никакого роскошества.

Разговор перешел на непознанные явления, которые ни наука, ни здравый смысл объяснить пока не могли: на явления духов, на вещие сны, на гадания по зеркалу, по воде, по дымку, на три верные карты…

Все это начало утомлять.

— А я, господа, яхту зафрахтовал. Хорошую яхту, шотландского лорда. Шотландцы народ бережливый, вот лорд и решил — чем яхте простаивать, пусть доход даёт. Сам-то в море всё время ходить не станешь, ну, год походил, ну, другой — и видит, надоело. Вот и сдаёт яхту, вместе с экипажем, конечно, — начал я хвастать. Плантатору хвастать просто необходимо, без хвастовства это какой-то неправильный плантатор.

— И большая яхта? — спросил Булгарин. Его, как газетчика, интересовали факты самые разнообразные. И яхта сгодится.

— Четыре комфортабельные каюты, кают-компания, повар — француз, это отмечается особо. В общем, всё, что нужно для приятного путешествия в хорошем обществе.

— И где же вы будете путешествовать? И когда?

— В мае яхта прибудет в Санкт-Петербург. Отсюда и начнём. Заглянем в Швецию, Пруссию, Данию, Англию, затем — Испания, Португалия, Франция, Италия. В Италии надеемся взять на борт господина Гоголя, и уже оттуда отправимся в Яффу, а там и по святым местам. Вернёмся, дойдём до Константинополя, затем в Одессу. Из Одессы в Петербург через Москву, такой вот анабасис задуман. Думаю, к сентябрю вернёмся.

— А кто, кроме вас, отправится в плавание?

— Надеюсь, господин Давыдов. Надеюсь, присутствующий здесь господин Перовский. Может быть, ещё кто-нибудь присоединится, времени впереди много. Мужская компания отважных путешественников. Они, путешествия, рассеивают хандру, укрепляют здоровье и расширяют кругозор. Мир посмотреть, себя показать — я говорил с видом важным и самодовольным. Действительно, такие коллективные путешествия для российской журналистики в новинку. Булгарин будет писать о нас в «Северной пчеле», начнёт прямо сейчас, что непременно привлечёт внимание и к его газете, и к нашему журналу. Воображение читателей нарисует бегущий по волнам корабль, влекомый запряженным в паруса ветром, кают-компанию, где благородные джентльмены пьют шотландское виски или ямайский ром, а в иллюминатор видно, как океан посылает волну за волной куда-то в неведомую даль. Как не помечтать? И уж такие люди, верно, и журнал выпускают необыкновенный.