– Эта сделка будет выгоднее для вас, чем для меня. Вы ведь стережете здешние сокровища, разве нет?

И Николай объяснил этим двоим, в чем именно новая договоренность будет состоять. А те с её условиями согласились – неожиданно легко. Правда, демон-кролик, Фесор, тут же заявил:

– Но ловить его ты будешь сам.

– Хорошо, – кивнул Николай. – Тогда мне понадобится несколько золотых вещиц – в качестве наживки.

И охранители подземных сокровищ тут же вручили ему старинные золотые часы – брегет на длинной цепочке. Будто заранее держали его наготове.

– Будешь часы заводить – он тебя услышит! – в один голос пообещали братья.

Лара явно поняла, что именно затевается. И попробовала возражать. Однако возражения её оказались куда более вялыми, чем Скрябин ожидал. И она довольно быстро согласилась пойти обратно во флигель и дожидаться там возвращения Николая. При иных обстоятельствах он бы порадовался, что всё уладилось так быстро и без препон, однако теперь это не просто насторожило его – почти напугало. С девушкой происходило что-то неладное, но Скрябин решил: это лишний повод уладить их дело побыстрее и тотчас же отсюда убраться. Так что, опустив часы в карман пиджака, он пролез через уже знакомый ему провал в ограде и покинул территорию Мариинской больницы.

Он опасался, что здешние призраки снова возьмут его в кольцо, но нет: по какой-то причине они потеряли к нему всякий интерес. Он прошел сквозь небольшую толпу, состоявшую из двух десятков здешних обитателей, но те будто не заметили его. То ли Газиэль и Фесор отвели им глаза, то ли – сработала коллективная интуиция сведенборгийских духов: они почуяли, каким делом собирается заняться незваный гость. И мешать ему не захотели.

Однако невмешательства всё же было недостаточно: Николаю Скрябину требовалась их помощь.

Отставной лекарь Достоевский сообщил Николаю, где случилось большинство предыдущих нападений шаболовского душегуба. Ну, то есть, где они случались на Божедомке. В здешнем Замоскворечье Василий Комаров вполне мог иметь и другие, основные охотничьи угодья. А тут его отъезжим полем стал берег старого пруда в бывшем имении графов Салтыковых. Пруд это почти сплошь затягивала ряска, и, если бы в этом мире существовали запахи, от воды наверняка исходил бы затхлый дух. Но – вода в пруду, как и всё остальное, тут не пахла ничем. И по какой-то причине, возможно – ностальгического свойства, местных обитателей постоянно тянуло прогуляться по бережку, когда время по здешним понятиям близилось к ночи.

Скрябина это и удивляло, и не удивляло. С одной стороны, жители этой Москвы наверняка знали о чудовищных нападениях, в результате которых мертвые переходили в состояние, напоминавшее деменцию или тяжелую форму аутизма. Тогда почему же они продолжали сюда приходить, спрашивается? Но, с другой стороны, покупатели лошадей, которые в начале 20-х приезжали в настоящую Москву из ближних деревень, тоже должны были слышать о пропавших в Замоскворечье крестьянах. Так что они могли, хотя бы, выбирать иные московские районы, чтобы прикупить себе лошаденку. Но – ведь не выбирали же! И объяснение этому Николай Скрябин видел одно: таким людям, как Василий Комаров, будто сам черт содействует в их делах. Что в одной Москве, что в другой люди будто сами напрашивались в жертвы душегубу.

Однако теперь по заросшему высокой травой берегу пруда никто, кроме самого Николая, не прохаживался. Скрябин чуть ли не каждую минуту заводил взятый во временное пользование золотой брегет, и тот раз за разом наигрывал мелодию известнейшей арии «Non piu andrai farfallone amoroso» из «Свадьбы Фигаро» Моцарта. Так что Скрябин даже начал напевать себе под нос русскоязычную версию этой арии: «Мальчик резвый, кудрявый, влюбленный…» Но потом спохватился: голос мог выдать его! Ведь у них с Ларой голоса звучали здесь глухо, как если бы они зажимали себе рты фетровыми шляпами.

Впрочем, берег пруда по-прежнему выглядел пустынно. Скрябин сверился с брегетом: была половина двенадцатого. А Василий Комаров все свои посмертные нападения совершал до того, как наступала полночь, приход которой не сопровождался в городе призраков даже малейшим потемнением общего сумеречного фона.

Оставался лишь один способ привлечь внимание шаболовского душегуба. Скрябин снова завел брегет – а потом оборвал звучание мелодии прямо на первой ноте. Как и было условлено, сделал так четыре раза подряд. И, когда брегет недовольно звякнул начальной нотой в четвертый раз, из густого ивняка на краю пруда послышались совсем другие звуки. Низкий мужской голос начал выводить со слезливой пьяненькой растяжкой:

Пел он правильно, не фальшивил. Да и нетрезвость своему голосу придавал прямо-таки виртуозно. И Скрябин подумал: с выбором помощника он угадал. Он снова глянул на стрелки брегета: до наступления полуночи оставалось двадцать минут.

продолжал между тем выпевать голос из кустов. «Не переборщил ли я? – подумал Николай. – Ведь в этом месте никто при всем желании не сможет напиться допьяна…»

И тут же (мнимый пропойца едва приступил ко второму куплету: «Ой, беда приключилася страшная…») ряска на воде заброшенного пруда вдруг заходила ходуном. Казалось, в неё кто-то бросил увесистый камень – но не с берега, а со дна, снизу вверх. От самой средины пруда по воде пошли круги, а потом вверх взметнулся фонтан густых брызг. Несколько капель попало Скрябину на руки и на лицо, и ему почудилось, что на него малярной кистью плеснули клейстер из ведерка. Пруд не только зацвел на поверхности: похоже, с его водой в этом мире произошла и какая-то внутренняя метаморфоза.

«Возможно, это всё из-за него», – успел подумать Николай. И тут же на поверхность пруда даже не вынырнул, а выскочил – прямо как черт из табакерки – человек: мужчина годами под пятьдесят, с размозженным пулей затылком, со сломанным, почти расплющенным носом. Как и все здешние обитатели, он обречен был вечно носить на себе клейма своих прижизненных увечий.

Что за одежда была на шаболовском душегубе – Николай не понял. И даже не из-за того, что она насквозь вымокла и её облепляла ряска. Нет, куда надежнее её прикрывало от глаз нечто другое: бесчисленные золотые побрякушки. Несколько часов на золотых цепочках выглядывало из карманов подводного жителя. Множество золотых колец он нанизал на шнур и повесил себе на шею – из опасения, должно быть, что в липкой воде они сами собой соскользнут с его пальцев. И еще один шейный шнурок он украсил – соорудил себе нечто вроде мониста – парой десятков продырявленных золотых монет: червонцев царской чеканки, судя по всему.

Но это было еще что! В своем стремлении сохранить добытое в этом мире добро душегуб пошел гораздо дальше – благодаря тому, что здешние обитатели не чувствовали физической боли. В мочки обоих своих ушей Василий Комаров вонзил золотые наконечники от генеральского аксельбанта, золоченый шнур которого он закинул себе на спину – наподобие конской уздечки. А в правое его ухо была, помимо этого, воткнута золотая женская серьга с грушевидной жемчужиной – единственная, не парная. Как она попала к нему – с учетом того, что нападал он исключительно на мужчин, – оставалось лишь гадать.

Мнимый пьяница в ивняке продолжал тянуть свою песню: «Меж двумя хлебородными нивами…» И шаболовский душегуб, шевеля в воде ногами, чтобы поддерживать себе в вертикальном положении, повернулся в сторону певца. При этом уши его навострились в самом прямо смысле слова: его ушные раковины зашевелились, изогнулись. А острия золотых наконечников в них нацелились вверх и асинхронно закачались вправо-влево, как если бы за ушами негодяя сидели два хулиганистых гнома, которые всем и каждому демонстрировали раззолоченные до зеркального блеска детородные органы.