Николай рассчитывал, что при таком векторе приложения усилий железяка немедленно рухнет рядом с провалом, в который его затягивало. И он сумеет свободной рукой за неё ухватиться. Но всё вышло иначе. Скрябин перестарался – зато и выяснил по ходу дела, что в этой Москве его способности к телекинезу возросли многократно. Рельс не упал целиком: из него выломался фрагмент метра в полтора длиной – тот самый, к которому прилепилась голова Фесора. Так что в бездонную пропасть старший лейтенант госбезопасности Скрябин нырнул не в одиночку, а в компании с покалеченным демоном – стражем подземных сокровищ.

Николай успел еще заметить искаженную злобой обезьянью морду Газиэля – который явно не ожидал, что в устроенный им провал свалится также его компаньон. И вниз с обезьяньей башки полетело несколько отвратительных насекомых, одно из которых с шелестом скользнуло по щеке Скрябина. А потом – всё исчезло.

Лара знала, что в прежние времена район Божедомки выполнял функции скудельницы – как именовали в России кладбища для бедных и убогих. И она терялась в догадках, отчего господин Талызин обозначил это место на карте обнадеживающим зеленым цветом. Но без этой карты Лара заплутала бы здесь уже давным-давно. Не дошла бы даже до Садового кольца, по которому она и добралась до Божедомки. Слишком уж эта Москва отличалась от той, которую она знала.

И теперь девушка шла, озираясь по сторонам и производя тройное сопоставление ориентиров: на местности, на карте и – по памяти – в своей, настоящей Москве. Значительная часть территории, которая на листе с картой обозначалась как часть усадьбы графа Салтыкова, в настоящей Москве составляла парк ЦДКА – Центрального дома Красной армии. Но то место, мимо которого Лара сейчас проходила, больше смахивало на диковинный дендрарий, засаженный реликтовыми деревьями неизвестных пород. На дубах этого парка там и сям белели березовые ветки. Некоторые дубы закачивались острыми еловыми верхушками. А с ветвей старых лип местами свешивались наподобие толстенных канатов самые настоящие лианы – как если бы это были тропические джунгли.

Впрочем, Лара почти и не поглядела на это: миновала парк и пошла себе дальше. Она желала добраться до цели, которую для себя наметила.

Там, где в настоящей Москве недавно выстроили монументальное здание гостиницы ЦДКА, на карте господина Талызина имелось длинное название, внесенное мельчайшим бисерным почерком: Церковь Иоанна Воина, что на Убогих Домех, с приделами во имя Воздвижения Креста Господня и Николая Чудотворца. И здесь, в «сведенборгийском» городе, на означенном месте действительно стоял храм: со скромными, не золочеными куполами над шестиугольными ротондами приделов, с невысокой колокольней. Наверняка при этом храме и находился амбар, в который морозными зимами свозили бесхозных покойников. И оставляли их там до весны, когда не пришлось бы дорогостоящими кострами размораживать землю на кладбище для погребения, а можно было просто уложить всех в одну не слишком глубокую общую могилу. Да еще прихожане храма помогали бы её рыть – по обычаю милосердия, в седьмой день после праздника Вознесения Господня.

Однако сейчас этот храм выглядел вовсе не подобием склепа и не преддверием загробного мира. Храм сиял, как горние выси. Его стены – цвет которых даже невозможно было определить из-за этого сияния – испускали длинные, расходящиеся вширь, словно огни маяка, лучи. Купола на самом храме и на колокольне светились сдержаннее, но зато казалось, что их сияние впитывает в себя сумерки вечного осеннего дня, что царил здесь. Однако главными источниками света представали церковные двери – распахнутые настежь и выпускавшие наружу целые дороги света.

Вот только – никто не шел к церкви Иоанна Воина по этим дорогам. Да и тянулись их сияющие ленты не очень-то далеко. Метрах в тридцать от дверей они начинали тускнеть, блекнуть, а метрах в сорока или пятидесяти – пропадали вовсе. Казалось, что мириады светляков, освещавших путь, начинали разлетаться в стороны. Свечение дорог становилось каким-то хаотичным, разрозненным, пока не пропадало вовсе.

Зато, остановившись подле храма, Лара отчетливо уловила звуки, уже слышанные ею ранее – на Моховой улице. Правда, однообразный гул – или звон? – здесь не приближался и не удалялся. Да и тональность его была иной. Он походил теперь на многоголосое пение а-капелла, раз за разом повторявшее на двух низких нотах «у-в-н-н», «о-н-н-н», словно бы имитируя звучание огромного колокола. Это чередование нот не казалось ни печальным, ни торжественным. Скорее уж, оно звучало бесстрастно – иного слова Лара не смогла бы подобрать.

Но апофеозом всего, что это место в себе содержало, оказалось пространство, которое Лара знала как площадь Коммуны. В её Москве – в советской столице 1939 года – там возводили здание нового Театра Красной Армии: в форме гигантской пятиконечной звезды. На карте господина Талызина эта местность составляла часть салтыковского парка. Но зато там, где Лара сейчас очутилась, эта территория являла собой нечто такое, что девушка споткнулась на ровном месте и чуть было не выронила подаренный ей бумажный свиток.

Николай Скрябин уже минуту или полторы лежал на спине – на чем-то мягком и явственно отдающем духом тления, вроде многолетней хвойной подстилки под старыми соснами. Дышалось ему легко, ничего у него не болело, и он мог бы при желании пошевелить рукой или ногой – то есть, при падении никаких травм не получил. Но пошевелиться или, паче того, встать на ноги он никак не мог себе позволить. Вполне могло статься, что он лежит на краю еще более глубокой пропасти, чем та, в которую он уже свалился. В окружавшем его непроглядном мраке Николай не видел ни зги.

Он так и не разжал пальцы – не выпустил уши демона-кролика. Этому существу, пока они летели вниз, еще пару раз досталось рельсом по лбу. И оба раза Фесор издавал короткое кроличье взвизгивание. А после второго удара вроде как лишился чувств. «Каков, интересно, его подлинный внешний облик? – задался вопросом Николай. – Ведь я увидел его именно таким, потому что разглядывал иллюстрации к книге де Планси. Он – просто ментальная проекция моего представления о нем».

И тут же как логическое продолжение этой мысли Скрябину пришла другая: здесь всё – только проекция его представлений. И он перестал пялить глаза в окружавшую его темноту. Вместо этого он смежил веки и стал смотреть по-другому.

Лара подумала: «Вот уж это воистину – коммуна!» А ведь люди, выбиравшие название для этой площади в настоящей Москве, понятия не имели, что происходило здесь, в иной версии города. И вот, пожалуйста: так угадали!

Теперь девушка поняла, что означали пометки, сделанные зелеными чернилами на карте Петра Александровича Талызина, генерал-лейтенанта, заговорщика и мистика. Зеленым цветом он отметил места, которые застрявшие здесь души облюбовали для посещений и для взаимного общения. А вот красным цветом генерал-лейтенант выделил территории, скорбными духами отчего-то не посещаемые.

То, что Лара видела сейчас, выглядело не просто невероятно и фантасмагорично – это походило на слияние двух реальностей. И неясно было, какая из них является главной. На площадь (Коммуны) Лара смотрела чуть сверху – с небольшого травянистого холма, вздымавшегося рядом. И благодаря выбранной точке обзора могла созерцать картину, которую рабочие на стройплощадке в настоящей Москве видели каждый день – хотя и в совершенно другом исполнении.

Призрачная площадь по форме являла собой правильную пентаграмму. Причем одна из её вершин смотрела точнехонько на Мариинскую больницу – которую Лара тоже могла видеть с холма. Но сейчас это приземистое строение с белыми ионическими колоннами и желтым фронтоном над ними не особенно её интересовало. Лара почти забыла, что именно туда она и направлялась изначально. Она не могла оторвать взгляд от пятиугольной площади, на которой не то, что яблоку – маленькой сливе упасть было бы негде.