– Да, папенька, сейчас я выйду! – крикнула она через дверь. – Только умоюсь, причешусь и оденусь. Мне нужно десять минут времени!

Так что отец её, отвернувшись от двери сказал (пану Войцеху) кому-то:

– Через десять минут она придет!

И Стефания, у которой в животе будто совершил кувырок огромный ёж, услышала звуки удаляющихся шагов. Не размышляя – иначе она, быть может, и передумала бы, – девушка выхватила из-под своей перины не надписанный конверт, в который она спрятала похищенное у сестры письмо из Варшавы.

– Надо вернуть его, положить обратно! – произнесла Стефания почти в полный голос.

Но как было теперь это сделать? Её сестра никогда не запирала дверь своей спальни – что правда, то правда. Но секретер-то свой она всегда держала на замке. Тот случай – когда разразилась безобразная сцена по поводу неуместных визитов почтальона – был, пожалуй, единственным исключением. И всё же письмо нужно было возвратить Ганне. Иначе – никак.

Стефания разулась, взяла обе туфли в левую руку, а подмышкой зажала конверт с роковым письмом. И на цыпочках вышла в коридор, тихонечко прикрыв дверь своей комнаты. В коридоре горели лампы, заправленные рапсовым маслом – отец всегда зажигал их, вставая. И по стенам коридора двинулись вместе со Стефанией несколько её теневых двойников – как учуявшие добычу волки.

Спальня старшей сестры находилась через две двери от её собственной: их разделяли небольшая гостиная и комната для рукоделия. Стефания прокралась по коридору, ощущая, как пол холодит ей стопы через чулки – и как холод этот будто пробирается внутрь всего её естества. «Он меня убьет», – думала она, имея в виду, конечно, пана Гарчинского. И такая уверенность была в этой её мысли, что Стефания уже видела себя убитой – в гробу, в платье невесты, которое при жизни ей так и не удалось надеть.

Но и это не было самой ужасной карой, какую мог обрушить на их семейство пан Гарчинский. Он мог вышвырнуть их – выгнать на улицу. И никакие письма в Санкт-Петербург, никакие разбирательства в отношении мятежника уже не изменили бы того факта, что они – все трое – стали бы просить подаяния возле какой-нибудь греческой церкви в Минске. Отец всегда говорил – почти что с осуждением: «Православные подают нищим куда больше, чем это принято у нас, католиков». Так что стоять на паперти они будут именно возле православного храма. А если подавать будут всё-таки плохо – им с Ганной придется торговать собой. Отец, возможно, сперва будет против. Будет грозить, что наложит на себя руки, если они на это пойдут – как он грозил, что застрелится, когда узнал о романе Ганны с хозяином. Но потом смирится. Он всегда смирялся. А вот она, Стефания, была не такой. И смиряться не собиралась.

Она приоткрыла дверь в Ганнину спальню: там было темно. Её старшая сестрица всегда было соней, вставала позже всех. Прежде Стефанию это раздражало, а теперь – составляло единственное спасение. Выходило, что и сонная лень её сестры имела глубокий смысл и важное предназначенье. Всё так же – крадучись – Стефания вошла в сестрину спальню, оставив дверь в коридор приоткрытой, чтобы внутрь попадал свет из коридора. И стала озираться по сторонам.

На сестрин секретер она даже не глядела. Попытайся она его вскрыть, и Ганна, которая спала сейчас, укрывшись с головой пуховым одеялом, наверняка проснулась бы. А тогда – смерть, паперть или публичный дом: вот что ждало Стефанию. Она искала – подходящее место. И обнаружила его быстрее, чем рассчитывала.

Болеслав Василевский предложил было хозяину чаю или кофию: он мог бы приготовить их прямо здесь, у себя в кабинете, на специальной маленькой печурке. Но пан Войцех так на него зыркнул, что управляющий тут же примолк – уселся в ожидании за свой стол. Хоть и негоже было бы сидеть в присутствии хозяина, который метался по кабинету, не находя себе места от нетерпения. Однако – стоять Болеславу Василевскому было не на чем: его ноги с каждой секундой ослабевали, обращаясь в подобие конфет из лакричного сока, столь любимых в детстве его дочерьми.

Когда Стефания вошла в кабинет – будто бы слегка запыхавшись, хотя отец не слышал, чтобы она бежала, да и простых шагов её не слышал тоже, – пан Гарчинский повернулся к ней. И синюшная бледность опять залила его лицо.

– Ну, mademoiselle, – проговорил он, – благоволите объяснить, по какому праву вы стали писать мне шантажные письма?

Василевский порадовался, что успел сесть – не то непременно упал бы. А Стефания – та и глазом не моргнула. Она разрумянилась и выглядела почти красавицей – хоть до старшей сестры ей и было далеко.

– Можно мне присесть? – спросила она – но не робко, а явно с деланной робостью.

Но пан Войцех её лицедейства не заметил.

– Садитесь рядом с отцом! – велел он ей, что Стефания тотчас исполнила: придвинула один из стульев поближе к отцовскому письменному столу и присела на самый краешек.

Да и сам пан Гарчинский наконец-то уселся – на банкетку, стоявшую у противоположной стены. С таким расчетом, чтобы видеть одновременно и отца, и дочь, и двери кабинета, которые он перед тем запер изнутри на задвижку. А Болеслав Василевский и пикнуть при виде этого не посмел.

– Итак, – проговорил пан Войцех, – я жду объяснений.

И его управляющему показалось, что хозяин его сейчас вовсе уже не разгневан. Он испуган, почти что в ужасе! Потому-то он и не отослал Болеслава Василевского из комнаты – хоть мог бы это сделать с легкостью! Не из-за того, что не хотел компрометировать его дочь, оставаясь с ней наедине, а по причине своего страха перед его младшей дочерью – отроковицей, едва достигшей пятнадцати лет.

Стефания опустила голову, и лицо её отобразило стыд и раскаяние. Но – это были стыд и раскаяние того же сорта, что и давешняя робость. И по-прежнему пан Войцех не почуял притворства – слишком уж сильный, как видно, его обуял страх. На лице его отобразилось как бы облегчение: он решил, что господин положение сейчас – именно он.

– Хватит молчать, mademoiselle, – произнес пан Гарчинский – уже со своим обычным властным нажимом, – ваш отец и я – мы оба ждем.

Василевский хотел сказать, что он сам и не ведает, чего именно ждет. Однако не рискнул: он еще помнил, каким багровым был давеча лик его хозяина, и как тот ухватил его за ворот сюртука.

– Дело в том, – слабым, дрожащим, не своим голосом выговорила Стефания, – что я не смогла отказать Ганне в её просьбе.

– В какой еще просьбе? – Пан Гарчинский даже подскочил на банкетке.

– Ганна попросила меня ей подыграть. Сказала: если вы будете думать, что вас может ждать нечто похуже, то поторопитесь с деньгами.

Болеслав Василевский не выдержал: вскочил из-за стола, схватил дочь за плечо – заглядывая ей в глаза, так похожие на его собственные.

– Да что вы тут обе затеяли – за моей спиной? – вскричал он.

– Не обе, нет! – И Стефания резко, без всякой прелюдии, зашлась рыданьями – не утратив при этом способности связно говорить; она с детства обладала таким умением. – Она велела мне написать пану Войцеху письмо, и я написала – под её диктовку! А потом вытащила тот конверт из тайника, вынула из него один листок и вложила в конверт – вместе с моей запиской. Мне тот листок она не показала, хоть я и просила её.

– То есть, – голос пана Гарчинского обрел уже почти что властность, – вы не знаете, что было в том письме?

– Откуда мне знать? – Стефания растерла по лицу слезы, и глянула на пана Войцеха с самым, что ни на есть, жалобным выраженьем.

– А что за тайник, в котором Ганна держит этот конверт – из которого она извлекла один лист? Где он?

Стефания вроде как заколебалась, но тут пан Болеслав сделал то, за что он так и не смог себя простить до конца своей жизни.

– Ну, хватит тебе уже её покрывать, – рявкнул он и сжал плечо дочери так сильно, что у той перекосилось лицо – уже от натуральной, а не изображаемой боли. – Если Ганна составила какой-то заговор против пана Гарчинского, то должна за это ответить.