Они оба вышли к нему – и Ганна, и Артемий. Так что Стефания из своего укрытия могла слышать всё, что эти трое говорили друг другу. Точнее, что орали Ганна и отец – независимо друг от друга, слыша каждый лишь самого себя. Артемий-то в основном помалкивал, а если пытался вставить слово и заявить что-то о своих самых честных намерениях, то двое других участников перепалки и не думали его слушать.

Кончилось дело тем, что Болеслав Василевский повел в свой кабинет старшую дочь и её ухажера – который возомнил о себе невесть что, раз уж вздумал приударить за дочкой польского шляхтича, пусть и обедневшего. А Стефания, услыхав хлопок закрывшейся двери отцовского кабинета, тут же из кладовки выскользнула и устремилась в комнату Ганны. И сердце её зашлось от радости, когда она обнаружила: её сестра не успела запереть полученное письмо на ключ в секретере – оно так и лежало на его откинутой крышке.

Управляющий Болеслав Василевский – невысокий жилистый мужчина возрастом слегка за пятьдесят, с крупным носом и лысеющей головой яйцевидной формы – проснулся в то студеное февральское утро еще затемно. Он привык вставать раньше всех – включая горничную, которая помогала одеваться его дочерям.

Своего повара они не держали, и еду им обычно приносил из господского дома один из слуг пана Войцеха – что было не очень-то удобно зимой. Но сегодня, когда в дверь постучали, и управляющий пана Гарчинского открыл её, то увидел он вовсе не лакея с большой корзиной, укутанной тулупом, в которой им обычно приносили еду. На крыльце стоял сам пан Войцех. И выглядел он так, что первым, безотчетным побуждением Болеслава Василевского было – захлопнуть перед ним дверь. Овальное, продолговатое лицо Войцеха Гарчинского казалось похожим на лошадиный череп. Его губы – и всегда-то тонковатые – вытянулись в нитку. Нос заострился, и оттого, что на кончике его повисла капля влаги – следствие прогулки по морозу – выглядел крючкообразным. Но главное – в бледно-голубых глазах пана Войцеха застыло выражение такой злобы, что Болеслав Василевский подумал со странной отрешенностью: «Он пришел меня убить».

Однако предположенье это оказалось неверным.

– Ваша дочь Стефания – где она? – спросил пан Гарчинский; фраза эта вышла у него дерганой, рваной, как если бы язык его заплетался.

– Стефания? – пролепетал Василевский, решив, что хозяин его обмолвился: по недоразумению назвал имя не той его дочери. – И она, и Ганна – они обе, должно быть, еще спят.

– Так ступайте – разбудите её! Мне нужно переговорить с ней. Немедля!

Теперь он обрел свой прежний, зычный голос. И, грубо отпихнув Василевского, шагнул в прихожую. Управляющий вконец опешил: он много чего знал за своим паном, но неучтивыми манерами тот никогда не отличался.

– Кого разбудить – Стефанию? – переспросил он.

– Да вы оглохли, что ли? Или шутки со мной шутить задумали. Вы – все?

Вытянутая физиономия пана Гарчинского, только что – покрытая мертвой бледностью, при этих словах стала багрово-красной, как стебель ревеня. И Болеслав Василевский подумал – почти с надеждой: «Вот сейчас его хватит апоплексический удар».

Но кондрашка не хватил пана Войцеха: он сам схватил своего управляющего за ворот сюртука и явно собрался его как следует встряхнуть. Да что там: Болеслав Василевский решил, что хозяин вознамерился разом всю душу из него вытрясти. Но нет: еще недавно, вплоть до нынешнего утра, пан Гарчинский и впрямь отличался аристократическими манерами. И, как видно, некая его часть все-таки напомнила ему об этом. Потому как он отпустил сюртук своего управляющего и сделал шаг назад. А потом проговорил – уже несколько более ровным тоном:

– Я прошу вас пригласить сюда для важного разговора вашу младшую дочь Стефанию.

Так что выходило: никакой ошибки тут нет. Имена дочерей своего управляющего пан Войцех не перепутал.

Ошеломленный, Болеслав Василевский только и мог, что сказать:

– Не угодно ли пройти в мой кабинет? Там вам будет разговаривать не в пример удобнее.

О чем хозяин стал бы разговаривать с его дочерью, еще недавно считавшейся малолетней, управляющий не то, что побоялся спросить – ему не пришло в голову спрашивать об этом. Пан Болеслав трусом не был, вовсе нет! Но одно дело – храбрость перед лицом угрозы естественного, человеческого свойства. И совсем иное – угроза ненормальная, почти потусторонняя, исходившая сейчас от пана Гарчинского, который со всею очевидностью двинулся умом.

– Хорошо, – кивнул пан Войцех – всё-таки смилостивился, – идемте в кабинет.

А потом вдруг лицо его, начавшее было утрачивать свою багровость, вдруг снова потемнело. И он пристально, как-то клейко, поглядел в глаза своему управляющему.

– Или, может, – произнес Гарчинский, которому, как и при первых его словах, снова стал отказывать голос, – вы и сами имеете что-то мне сказать – без вашей дочери? Может быть… – Он прокашлялся, но это не помогло, и закончил фразу он уже почти шепотом: – Может быть, это вы и подучили маленькую мерзавку, что нужно делать?

– Благоволите выбирать выражения, когда говорите о моей семье! – То, как безапелляционно хозяин аттестовал его любимую дочь мерзавкой, настолько возмутило Болеслава Гарчинского, что он даже забыл про свой страх.

И эта его вспышка словно бы успокоила пана Войцеха. Он отклеился взглядом от глаз управляющего и отчетливо выдохнул.

– Прошу меня простить за несдержанность, – сказал он. – Показывайте дорогу в ваш кабинет!

Войцех Гарчинский почти стыдился того, что вот так, этаким барином-самодуром, он ворвался в дом своего управляющего. Если бы ни экстраординарные обстоятельства, он бы себе такого не позволил даже по отношению к кому-то без роду и племени – не то, что по отношению к другому дворянину Речи Посполитой. Тем паче – обделенному Фортуной сильнее многих других. Он, Войцех Гарчинский, и без того поступил с Болеславом Василевским как с прихвостнем-слугой, а не как с равным себе, когда в уплату за бесчестье его дочери дал ему денег. Впрочем, деньги-то этот Гарпагон принял. А теперь еще…

Нет, Войцех не мог вообразить, что его управляющий знал об интригах своих дочерей. Сперва – старшая, от которой Войцех, может, и ожидал чего-то в этом роде. Какой-то гнусной, мстительной выходки. Когда Ганна узнала о том, что он задумал жениться на богатой наследнице, то поставила ультиматум. Или он, Войцех, выделяет ей в качестве приданого еще десять тысяч – в дополнение к тем пяти, которые уже получил ее отец, – а также отдает ей Мариуса. Или – она рассказывает родственникам его невесты о том, как он обесчестил шляхетскую дочь и отказался вступить с нею в брак. А теперь у себя в доме воспитывает бастарда.

Ну, а в дополнение Ганна намекнула: у неё имеется на руках нечто, что может не только порушить его планы на выгодный брак, но и отобрать у него всё. Вообще – всё. Но он, Войцех, тогда не придал особого значения её словам. Тем более что она выказала явные признаки благоразумия: согласилась требуемой суммы подождать. Понимала: таких денег у него прямо сейчас в наличии нет. А взять у кого-то в долг или испросить ссуду в банке он сможет лишь тогда, когда о его помолвке с дочкой польского магната будет объявлено официально.

Так что – Войцех не особенно переживал по этому поводу. И понапрасну, как выяснилось. Он-то хотел и вправду уладить это дело мирно: отдать Ганне и требуемые ею деньги, и ребенка. Правда, она тоже должна была в ответ кое-что ему передать: собственноручно подписанное признание в том, что она будто бы солгала относительно отцовства малыша Мариуса, дабы истребовать с пана Гарчинского крупную денежную сумму. А в действительности отцом мальчика был тот самый почтальон – Артемий Соловцов, который так зачастил в последнее время в имение пана Гарчинского. Конечно, его посещения начались уже после появления Мариуса на свет, однако это было совершенно не важно. Куда важнее было другое: Войцеху Гарчинскому давно следовало бы догадаться, что влекут сюда почтальона не только амурные дела. Что он заодно доставляет Василевским разнообразную корреспонденцию.