Николай глянул на свои наручные часы: было без восьми минут двенадцать. Он даже удивился: не предполагал, что уже так поздно.

Тем временем в туннеле загрохотал подъезжающий поезд – наверняка совершавший последнюю свою ездку за этот день. С шипением и свистом состав затормозил у платформы, вагонные двери разошлись в стороны, и старший лейтенант госбезопасности, войдя в вагон, сел на один из довольно жестких диванчиков – так, чтобы находиться лицом к платформе. Бумажный пакет с мячиком на веревочке он положил рядом: отчего-то ему даже лишнюю минуту не захотелось держать его в руках. Пневматические двери снова сомкнулись, и поезд тронулся. С «Дзержинской» он не увозил никого, кроме Николая. Да и в своем вагоне тот оказался один.

Всё еще размышляя о том, что произошло на Лубянке, Скрябин глубоко вздохнул и машинально поднял глаза на матовые белые плафоны светильников под потолком. Да так и замер – со слегка запрокинутой головой.

– Как же это я забыл… – потрясенно прошептал он.

Весь его сон – тот, что приснился ему ранним воскресным утром – обрушился на него возвращенным воспоминанием. И Николая словно окатило водой из крещенской проруби – ему даже почудилось, что ледяная вода захлюпала у него в ботинках. А поезд тем временем заехал в туннель, и за окнами вагона вместо облицовочной плитки смазанными полосами замелькали черные стены.

«Сейчас машинист остановит локомотив», – мелькнуло у Скрябина в голове.

И, едва он об этом (вспомнил) подумал, как поезд замедлил ход и остановился. Из приоткрытых окон вагона потянуло легким сквозняком – не холодным, впрочем, и даже не прохладным. Но Скрябин всё равно схватился за рукоять бумажного веера, торчавшую из кармана его брюк. И тут же белый контур этой рукояти превратился в красный: в вагоне погас свет, и остались только отсветы сигнальных фонарей, горевших в туннеле.

А затем по крыше вагона, прямо над головой Николая, кто-то вдруг пробежал – легко и дробно.

Суматоха в приемной Валентина Сергеевича Смышляева утихла нескоро – лишь после того, как лубянские санитары унесли на носилках Андрея Назарьева, а конвоиры увели в наручниках Веру Абашидзе и Святослава Данилова. Секретарь Смышляева наблюдал за действиями тех и других, а попутно отвечал на бесчисленные телефонные звонки и отправлял восвояси встревоженных сотрудников «Ярополка», которые поминутно в приемную заглядывали.

– Товарищ Резонов обо всем вас известит, если сочтет необходимым, – повторял он как заведенный.

И уж никак не следовало винить секретаря в том, что в приемной случилось. Он не допустил недосмотр, не проворонил диверсию – он просто не в состоянии был ничего заметить.

Человек, на которого секретарь даже не смотрел – считал, что тот имеет полное право здесь находиться, – заглянул в огромный портплед Данилова, оставленный в углу приемной. А затем, коротко кивнув самому себе, вышел в коридор и спустился на лифте в гараж Наркомата. Там он пробыл недолго: уже десять минут спустя вернулся в приемную Валентина Сергеевича, держа под мышкой свернутый брезентовый баул.

Вот тут-то, конечно, секретарь Смышляева должен был обратить внимание на посетителя. Однако именно в этот момент он заскочил на секундочку в кабинет руководителя «Ярополка» – спросить о дальнейших распоряжениях. И в приемной человек с баулом оказался один.

Перед Николаем Скрябиным стояло существо, предположительно – женского пола, облаченное в подобие длинного бурого балахона. Было оно невысокое, с покатыми плечами, с длинными прямыми волосами рыжеватого оттенка, которые свешивались патлами по бокам его лица. В вагон оно проникло не через люк в потолке. И не через двери, которые так и оставались закрытыми. Оно просто оказалось там – возникло из воздуха, который при его появлении будто разделился на несколько длинных плоских пластов. А потом стал склеиваться заново, оставляя внутри себя место для гостьи.

Николай успел уже раскрыть картонный веер, однако понял, что сроку от него не будет. Кем бы ни являлась эта безобразная женщина – двойник жуткой незнакомки из его воскресного сна – Ганной Василевской она уж точно не была. А, может, не была и женщиной – хотя очертаниями фигуры на неё походила. При её появлении красноватый свет огней из туннеля почти перестал проникать в вагон, и Скрябин не мог разглядеть черт лица неведомого существа.

Он вскочил на ноги – помнил, что сидел, когда она целовала его во сне, и хотел лишить её возможности напасть на него сверху. Веер он складывать не стал – бросил его рядом с собой на диванчик, чтобы освободить руки. И на миг пожалел, что оставил свой «ТТ», на Лубянке. Но тут же и подумал: ничего нелепее, чем взять это на мушку, и представить себе нельзя. А инфернальное существо шагнуло к нему, склонило рыжеволосую голову, и скальп на его (её) макушке начал собираться в складки.

И тут до Скрябина наконец-то дошло, что происходит – как всё происходит: в чем состоит отличие происходящего от его недавнего сна.

«Это мой сон vice versa[3] – задом наперед! – понял Николай. – И главное – мне теперь не сплоховать!..»

Он сделал шажок в сторону и встал как можно ближе к вертикальному стальному поручню, за который должны были держаться пассажиры. Но сам за него не взялся. И только смотрел, не отводя глаз, как на макушке рыжей женщины возникают шесть удлиненных бугорков, которые сходятся, как лучи, в центре её головы. Как лопается кожа на этих бугорках. И как наружу выползает черно-серый, скрученный спиралью продолговатый конус, похожий на истончающийся на конце корабельный канат.

А затем аккомпанементом к этому зрелищу возник прежний звук: колокольный звон.

Скрябин не утерпел – бросил-таки взгляд на часы, хоть и знал, что не должен выпускать из поля зрения змееголовую сущность. Стрелки показывали полночь. А канат, вылезший из головы якобы женщины, начал между тем слегка подергиваться – попадая полуночному звону в такт. Как и тогда, в жутком кошмаре Николая.

Но – какие бы силы ни навеяли ему тот кошмар, при появлении каната-конуса молодой человек мысленно эти силы возблагодарил. Представшее ему зрелище было столь противоестественным и гнусным, что выдержать его, не будучи подготовленным, мало кто сумел бы. И, не успела эта мысль возникнуть у Николая в голове, как тьма, жгутом выползавшая из макушки рыжеволосой женщины, метнулась к нему – целя острым концом ему в шею.

Николай отпрянул в сторону за долю секунды до того, как жало сумеречной змеи впилось бы в него. И припал к вертикальному стальному поручню: прижался к нему боковой частью шеи – тем самым местом, куда его поцеловала женщина из сна. Ведь всякому, кто мало-мальски знаком с инфернальной мифологией, хорошо известно: железо непроницаемо для сил Тьмы. Но даже Скрябин, втайне гордившийся своими познаниями по части эзотерики, не ожидал такого воздействия.

Черный жгут ударил в стальной стержень поручня, и тот сработал как громоотвод. Но молния (Тьма) ушла по нему не в землю – которой в вагоне, естественно, и не было. Темный жгут был отброшен стальным поручнем обратно, и острым своим концом вонзился в раскрытую, как бутон цветка, макушку чудовища.

Вошел он в то самое место, из которого и выходил. Так что на голове демонического существа возникла петля из того каната, который вылез из макушки-бутона. Секунду-другую эта петля раскачивалась, как лассо в руках ковбоя, а затем в одно мгновение втянулась обратно в голову жуткой твари. И разошедшийся лепестками череп снова сомкнулся – с сухим хрустом, как если бы древний шаман ударил костяной колотушкой в бубен из человеческой кожи.

На мгновение в вагоне возникла вязкая тишина: звон полуночных колоколов как отрезало. А затем раздался кашляющий звук: голова женщины-демона как будто поперхнулась воротившейся обратно тьмой. При этом лепестки, возникавшие до этого её на макушке, еще не затянулись. А от кашля в голове монстра что-то судорожно сократилось, так что борозды на ней снова разошлись. И голова выплюнула – отхаркнула – на пол какой-то небольшой предмет. Падая, он металлически звякнул.