И Самсон развел руками.

– Ну, вот что, – сказал Скрябин – так свои сомнения и не разрешив. – Ответь мне на один вопрос: ты хочешь помочь мне в этом расследовании или нет?

– Ну, о чем вы спрашиваете, товарищ Скрябин! – обиделся Давыденко.

– Тогда ты будешь делать то, что я тебе скажу.

И он вытряхнул содержимое своего бумажного пакета на маленький складной столик, стоявший в подсобке. Из пакета выпала одежда Самсона и несколько сухих пайков НКВД, какими обычно пользовались пограничники.

– Переодевайся! – велел Николай. – А потом забирай сухие пайки, и я отвезу тебя в Вахтанговский театр!

Самсон, уже державший в руках свои штатские брюки, уронил их прямо на пыльный пол.

– Что?! Туда?

– Я же сказал – не спорить. Ты войдешь в театр – как вошел сегодня в Ленинку: просто пройдешь мимо вахтера Валерьяна Ильича. И укроешься где-нибудь в здании. Хочешь – в гримерке Рябининой, хочешь – выбери другое помещение. Будешь вести себя тихо – и вахтер твоего присутствия не заметит. Свет нигде не включай. Воду для питья тебе придется набирать в театральном туалете. Но главное – найди для себя точку, откуда ты сможешь незаметно наблюдать за вахтером. Вот тебе бумага и карандаш. – Скрябин вырвал из своего блокнота несколько исписанных страниц, сунул их в нагрудный карман своей рубашки, а сам блокнот вместе с химическим карандашом передал Самсону. – Если увидишь что-то подозрительное – заноси сюда дату, время и описание эпизода.

– Как вести наружное наблюдение, я знаю, – заверил его Давыденко.

– Хорошо, – кивнул Николай. – Если возникнет экстренная надобность меня увидеть – можешь позвонить мне по домашнему или по служебному номеру. Ты их знаешь. Если нет – я навещу тебя завтра вечером, примерно в одиннадцать часов. Жди меня около гримерки Рябининой.

Если бы Ганна Василевская могла в своем нынешнем состоянии впасть в отчаяние, то именно это с ней и произошло бы. Но вместо этого невозможность вернуть аналог дорогой ей вещи вызвала у невесты ямщика сильнейший, всесокрушающий приступ ярости.

Она носилась бы по Москве и убивала бы всех подряд – кто только попадется ей на пути. Но какая-то часть Ганниной сущности знала: соверши она хоть еще одно убийство, не имея при себе своего заветного талисмана, и силы её иссякнут навсегда. И она уже не сможет найти того мерзкого пса, ограбившего её. Не отыщет и долговязого парня с веером, который этого пса призвал. А главное, она не сумеет найти их: тех последних, кто волею судеб оказался в Первопрестольном граде – и до кого Ганна еще не успела дотянуться.

Ничего, подобного нынешней ярости, она не испытывала даже тогда, когда много лет назад её недруги поставили над ней стража. Такого, что в сравнении с его – её – злобой, гнев самой Ганны мог бы считаться пустячным, мимолетным недовольством. Та женщина – Ганна точно знала, что сторожить её поставили именно женщину, – не давала ей сдвинуться с места. Не давала шевельнуться. Лишила её всех целей и желаний. Она была подле неё все дни и ночи напролет, каждый год, много десятилетий кряду. Ганна не могла вести счет времени, но не сомневалась: сменился век, а она всё ещё оставалась в заточении. Однако и тогда в душе её не было того ропота, который возник в ней сейчас. Вещь, принадлежавшая когда-то её дорогому мальчику – неуничтожимая копия этой вещи – оставалась тогда при ней. Так что Ганна со смирением принимала свое положение узницы. И – наверняка продолжала бы принимать его по сей день, если бы в её участи не случился переворот.

Она знала, что держало подле неё стражницу. Ганну похоронили в семейной усыпальнице Гарчинских – то ли её отец каким-то образом сумел это устроить, то ли в её бывшем любовнике пробудилась совестливая сентиментальность. И вот – в один из дней рядом с местом её захоронения, которое Ганна до этого легко могла покидать, появился тот предмет. Она могла различить только смутный его абрис. И не из-за того, что в склепе царил сумрак. Глаза её способны были видеть вообще без света. Тем, кто умер, свет больше не нужен. Однако предмет, оставленный недругами рядом с её последним пристанищем, словно бы нес на себе сплошную, непробиваемую броню. И он образовывал между собой и Ганной некое сгущение воздуха, непреодолимое даже для взгляда не-мертвого существа.

Но всё же Ганна уразумела: в склепе оставили стеклянный сосуд. Она поняла, кто оставил; но появление этих двоих – вместе! – так потрясло её, что она даже не успела на него среагировать. Они принесли с собой ту бутылку темного стекла, прямо на месте раскупорили, а потом поспешно удалились. Да и то – едва не опоздали. Злобная сущность, выпущенная на свободу, метнулась за ними следом – но перед ней уже захлопнули освященные двери усыпальницы.

И, должно быть, Гарчинских предупредили о том, что использовать склеп им больше нельзя. Потому как – в те двери никто не входил много десятков лет. Вплоть до момента, как недолгое время назад туда заявился тот самый человек: сперва – её освободитель, а потом – её пленитель. Причем пленил он её совсем не в романтическом смысле. Он уничтожил ту бутылку – попросту разбил её. И Ганнина сторожиха тут же ринулась через распахнутые двери склепа наружу – наверняка торопясь вернуться к месту своего прежнего, исконного обитания.

А саму Ганну на время оставили на свободе.

Если бы ликование не было чуждо ей, как и все остальные эмоции, кроме гнева, то она, пожалуй, возликовала бы тогда. Но – нет: она всего лишь кинулась наверстывать упущенное. И – сумела-таки отыскать кровного потомка одного из тех, по чьей вине она покинула этот мир. Успела сделать то, что должна была. А потом во второй раз объявился её мнимый освободитель – который и её саму поместил в стеклянный сосуд. Поместил, чтобы переправить сюда, а потом снова предоставить ей свободу.

Но Ганна, хоть и утратила острый и быстрый ум, каким она обладала при жизни, отчетливо поняла всю неполноту этой свободы. Сосуд, в котором она приехала в Москву, уничтожен не был. Его оставил у себя тот человек, объяснивший ей, в чем состоит её новое положение.

– Когда ты всё исполнишь, – пообещал он Ганне, – я эту бутылку разобью. Даю тебе слово. И ты сможешь отправиться домой. А там – делай всё, что пожелаешь.

Когда Николай Скрябин на служебной «эмке» вернулся в здание Наркомата, время близилось уже к пяти часам дня. Площадь Дзержинского чуть ли не докрасна раскалилась под солнцем, и шины наркомвудельской легковушки, казалось, должны были плавиться на асфальте. А в салоне машины жара стояла такая, что у Николая по лицу градом катился пот. Однако он этого почти не замечал.

Отвезя Самсона к Театру Вахтангова, он убедился, что беглый наркомвнуделец беспрепятственно вошел внутрь. Какова бы ни была природа новообретенного дара Давыденко, дар этот явно продолжал действовать. После этого Скрябин еще проехал по улице Вахтангова – до музея-квартиры своего дальнего родственника. Однако в том окне, где давеча он видел репродукцию картины викторианского художника, теперь висела только афиша, извещавшая о предстоящем фортепьянном концерте.

Машину Николай оставил в служебном гараже, а затем на лифте поднялся на этаж, где располагался его кабинет – в той части здания, что полностью принадлежала «Ярополку». И, едва выйдя из лифтовой кабины, поразился царившему на этаже волнению. Один из сотрудников проекта так спешил попасть в лифт, что едва не сбил Скрябина с ног. Другой – просвистел мимо него по коридору, так что Николая даже обдало легким ветерком. А потом он увидел Михаила Кедрова – лицо которого выразило явственное облегчение при его появлении.

– Слава Богу! – воскликнул он. – Я уж хотел ехать за тобой в Ленинку!

– Да что тут случилось-то? – Николай отпер свой кабинет, и они вдвоем вошли в пространство блаженного покоя.

– Во-первых, нашли Данилова! Ссадили с поезда «Москва-Новороссийск» и теперь на автомобиле везут обратно в Москву. А, во-вторых, вместе с Даниловым с поезда сняли Веру Абашидзе.