Возможно, потому они и не сразу заметили это.

Они прошли уже половину пути от Дома Жолтовского до Моховой, 10, где жила Лара: миновали здание Московского университета, на углу Моховой и Герцена перешли на другую сторону и двинулись дальше вдоль длиннющего одноэтажного здания Манежа, отданного под гараж для ведомственных машин. На противоположной стороне находилась Библиотека МГУ, и Скрябин, бывавший в ней множество раз в студенческие годы, поглядел на неё. Да так и замер на месте. Лара, не заметившая его остановки, сделала еще полшажка вперед, и в итоге они одновременно развернулись лицом к проезжей части улицы.

Вдоль тротуарного бордюра, примерно в полутора метрах над мостовой, к ним плыл по воздуху сияющий сгусток – бледно-зеленый, как болотная гнилушка. И формой своей он точь-в-точь повторял очертания мячика на веревочке, который лежал сейчас в кабинете Скрябина на Лубянке.

– Так вот что все они видели!.. – прошептала Лара; в голосе её не слышалось испуга – только безграничное изумление.

А блуждающий мячик между тем двигался довольно резво. Не катился: его призрачная веревочка всё время располагалась сверху, – но перемещался с такой скоростью, с какой едет по улице ребенок на велосипеде. И Скрябин решил: сейчас они и вправду увидят ребенка – маленького сына Ганны Василевской, ставшего призраком. Но – не угадал.

– Это она! – закричал Николай.

В один миг он выхватил у Лары черную папку, вытряхнул всё её содержимое прямо на мостовую и принялся копаться в нем, опустившись на одно колено.

Поразительно, но Лариса Рязанцева его действий будто и не заметила. Она во все глаза смотрела на плывущую рядом с мячиком призрачную фигуру. Стройная молодая женщина в длинной юбке, каком-то старинном пальто и без головного убора состояла, казалось, из целого сонма сияющих мелких искр. Её свечение отличалось оттенком от того, которое испускал мячик – имело зеленовато-голубой оттенок. И не было сомнений, что голубизна эта – морозная. Все окна бывшего Манежа прямо на глазах Лары стали обрастать инеем, хотя сияющая фигура плыла не вплотную к зданию .

– Коля!.. – Голос Лары дрогнул; она явно поняла, что означает приближение светящегося призрака. – Нам надо укрыться где-то! Может быть, нас впустят в гараж?

Но Николай даже не поднял на неё глаз: ни на это, на бегство времени уже не оставалось. И он молился только, чтобы не ошибиться в своем предположении – не погубить своей ошибкой и себя, и девушку, которую он любил. Он отбросил в сторону фотографию мужчины в статском мундире, и она заскользила прочь по мостовой. Он схватил пачку писем – но и под ней не обнаружилось искомое. «Артефакт остался у меня дома!» – мелькнула у Скрябина ужаснувшая его мысль. Но – он встряхнул соединенные скрепкой письма, как встряхивают пыльный коврик. И на асфальт выпал картонный веер – немного ломкий от времени, но отнюдь не рассыпающийся в прах.

На Ларе было только ситцевое летнее платье, но еще пару минут назад она и не думала мерзнуть: июльский город к вечеру не растерял накопленного за день зноя. Однако теперь вся Ларина кожа вдруг покрылась мурашками – и даже не от страха. Она, конечно же, испугалась – да что там: пришла в ужас при виде призрака. Но похолодела она не от этого: она ощутила самый настоящий мороз.

Ганна Василевская была очень хороша собой – следовало это признать. Так что одержимость ею ямщика из народной песни представлялась вполне объяснимой. Вот только – Лара больше не испытывала ни малейшего сочувствия к замерзшей невесте Артемия Соловцова. Той невесты давно уже не было на свете. А злобная сущность, в которую она обратилась, могла вызвать сочувствия не больше, чем древнеримская фурия – богиня мщения. Разве что крыльев для полного сходства с фурией у Ганны не хватало. Но она и без них летела к ним неотвратимо, как шаровая молния к стальному пруту. Подол её длинной юбки отделяло от земли не менее полуметра, и край этого подола при движении совершенно не колыхался – оставался провисшим, словно паруса в штиль.

– Коля, бежим! – Лара ощутила подступающую панику, повернулась к Николаю – уже негодуя на него: за это его промедление, за то, что старые бумаги были для него важнее, чем она.

Однако Николай Скрябин уже не рылся в бумажном хламе – распрямился, встал в полный рост между Ларой и приближающимся фантомом.

Николай был высок ростом – под метр девяносто. Так что его голова оказалась примерно на одном уровне с плечами подплывавшего к ним призрака. И черные волосы молодого человека тут же покрыл морозный налет, а изо рта у него вылетело при выдохе облачко пара. При этом возникла полная иллюзия, что призрак тоже дышит: воздух вокруг него издавал тяжелое, надрывное посвистывание, какое бывает, если засорится клапан парового котла.

– Ганна, убирайся! – закричал Николай – как если бы и вправду рассчитывал разубедить фантом в необходимости заморозить их обоих.

Лара рассердилась еще больше и собралась уже повторить свой призыв к бегству – хоть и наверняка бесполезный теперь; но призрак будто услыхал слова Скрябина. И на искаженном сияющем лике ледяной женщины промелькнуло подобие изумления.

Николай взметнул руку, в которой сжимал развернутый веер, и сделал три резких взмаха – больше напоминая не человека с опахалом, а сигнальщика с флажками на палубе линкора. И воздух заколыхался – куда сильнее, чем должен был бы из-за небольшого картонного приспособления.

А искры, из которых состояла вся фигура Ганны, отчетливо замерцали, и некоторые из них погасли!

Призрак замер в воздухе, и на лице его удивленно-злобное выражение сменилось внезапным омертвением черт. Красивое лицо молодой женщины словно бы обратилось в посмертную маску. И голубизна сияния, которое испускала её фигура, стала теперь подобием синюшного оттенка кожи человека, умершего от гипотермии.

«Он её затормозил! – поняла Лара – даже не уточнив мысленно, был ли он – это Николай Скрябин, или же веер у него в руках. – Затормозил, но не отогнал…»

Свечение Ганиной фигуры, померкшее ненадолго, снова сделалось ярким. И призрак снова поплыл к двум коченеющим в июльскую ночь людям.

– Ну, давай, соображай! – забормотал Николай; он словно бы впал в подобие транса. – Вникни, в чем тут суть!..

Но раньше, чем Николай Скрябин сумел во что-либо вникнуть, они с Ларой увидели еще кое-что. Или, скорее, кое-кого. По Моховой улице, от Дома Жолтовского, к ним бежало новое нечто. Оно приближалось к призраку со спины, и потому не было замечено им заранее. А звуков при беге оно не производило никаких – поскольку, как и сама Ганна, передвигалось отнюдь не по земле.

Это был огромный пес с острыми ушами, длинной мордой и мохнатым хвостом: немецкая овчарка. Ну, то есть – овчарка в прежней своей ипостаси, а теперь – призрак, как и сама невеста ямщика.

– Дик? – изумленно произнес Николай – явно узнавший собаку.

А пес-фантом подскочил к ним троим и ухватил зубами веревочку на призрачном мячике, который так и висел в воздухе подле Ганны. И понесся дальше: по направлению к улице Коминтерна, бывшей Воздвиженке. Ахнув, Лара поглядела через плечо и успела увидеть, как пес – светившийся желтовато-коричневым светом, в соответствии, должно быть, со своим прижизненным окрасом, – свернул на Коминтерна и побежал в сторону Арбата. Лара не знала, как двигалась Ганна – шевелились ли её ноги при ходьбе: длинная юбка мешала увидеть это. Но вот призрачный пес на бегу совершенно отчетливо перебирал широкими лапами.

А что случилось дальше – Лара не вполне поняла, поскольку смотрела не на призрак Ганны, а в противоположную сторону. Она лишь ощутила, как её окатило волной ледяного воздуха. И увидела, как следом за псом устремилась женщина-призрак – разом забывшая про своих несостоявшихся жертв. И тут же сгусток морозного воздуха подле Лары и Николая словно бы лопнул: июльский зной раздавил его, как давит нога человека круглый гриб-дождевик.

– Что же это было? – Лара повернулась к Скрябину, который опустил руку с веером и провожал взглядом демоническую женщину; его черные волосы обвисли сосульками, и с них ему на лицо и на шею стекала вода.