Ангелы водят хоровод, играя на трубах. Когда они задевают друг друга крыльями, вспыхивает пламя. Искры сыплются во все стороны. Свирель… Свирель пастуха… Ровное большое поле… ни травинки на нем… скот топчет землю… Толпа… крики… много народа… голые… на них колокольчики… на головах венцы из иголок дикобраза…

Аддис-Абеба взрывается… бушует пожар… пламя перекидывается с дома на дом… мыши, бесчисленное множество мышей выбегают из домов на улицу. Огонь жжет их… Их шкуры горят… Морщатся… Объятые пламенем зверьки бегут, с писком заполняя улицы и дороги. Соломенные хижины горят… как факелы… многоэтажные здания полыхают… небо раскалывается от огня и дыма. Луна взрывается… Звезды падают, осыпаются, как росинки…

Полки в кабаках Аддис-Абебы трясутся и обрушиваются… Бутылки с виски, бутылки с ареки, бутылки с пивом, постукивая, валятся на пол… Спиртное течет вначале тоненьким ручейком, затем превращается в широкую реку и в конце концов становится застывшим морем крови. Взрываются столичные сортиры… Из расколовшегося надвое высотного здания типографии «Бырханна Селям» вываливаются печатные машины, ветер подхватывает листы бумаги и уносит их в небо, с седьмого этажа выбрасываются журналисты: их мозги, словно сопли, размазываются по асфальту. Тело журналиста-индуса Баньяна горит, разгорается, его глаза лопаются от жара. Конец! Конец журналисту. Нет новостей. Конец миру. Конец цивилизации.

Ну! Вперед, земля моей родины. Сатана тысячекрылый. Тысячезубый. Тысячепалый. Ну! Ну! К закрытым вратам небесным. Ну! К сидящему на своем троне насупленному богу. Ну, ну! Женщина моей родины, грудь у тебя открыта — э-эх! Ну! Вперед, земля моей родины…

Когда Гьетачеу неожиданно вскочил со своего места, сидящие около него люди вздрогнули. Он направился прямо к жене.

— Подымайся, пошли танцевать.

Она растерялась:

— Ради бога, что ты говоришь? — Тыгыст испуганно оглядывалась по сторонам. У него были тусклые, ничего не видящие глаза.

— Я тебе говорю, пошли танцевать!

— Как! Горе мне, что с ним? — воскликнула она, уткнувшись лицом в ладони.

— Ты что, не слышишь свадебную песню? Ведь свадьба!

— Что ты говоришь, Гьетту?

— Танец. Танец смерти. Танец. Хоровод, — неистово повторял он.

Госпожа Амсале, ее муж, адвокат, доктор, а также еще трое из находившихся в комнате мужчин обступили их.

Сжав голову руками, точно она раскалывалась от боли, Гьетачеу заговорил отчетливо и громко:

— Все вы глупцы! У вас заложило уши. Вы ничего не слышите. Вы не слышите, как кричат: «Реакционер! Реакционер!» Жители района, члены дискуссионных клубов хором скандируют: «Реакционер! Реакционер!» Почему меня называют реакционером?! Мое имя — Гьетачеу. Разве это не так, Тиге? Как это — реакционер? Зачем своими криками они лишают меня сна? Они врываются ко мне в спальню, донимают на службе, преследуют меня на улице своими криками: «Реакционер!» Разве у нас нет свободы? Они что, хотят оскорбить меня, когда малюют на всех стенах большими красными буквами: «Реакционер!»? Ну подожди! Я их сейчас впущу, одного за другим! — Он снова схватился за голову.

— Успокойся, — ласково сказал врач. — Мы сейчас их заставим замолчать. — И, взяв его под руку, отвел в соседнюю комнату.

Тыгыст, плача, пошла за ними. Остальные сочувственно причмокивали и качали головами: «М-да!» Госпожа Амсале раз десять при этом повторила:

— Ой, горе, ой, горе!

— Ты мне дашь лекарство? — спросил Гьетачеу врача, когда они остались одни.

— Да.

— И они замолчат?

— Да, замолчат!

— Не будут кричать мне: «Реакционер! Реакционер!»?

— Нет, не будут. Они замолчат!

Доктор достал из кармана две небольшие таблетки, дал Гьетачеу и сказал, чтобы он их проглотил.

Гьетачеу послушно сунул их в рот, снова спросил:

— Значит, крик прекратится, его совсем больше не будет?

— Абсолютно.

— И я засну?

— Моментально и глубоко.

Его положили на кровать госпожи Амсале. Врач повернулся к Тыгыст:

— Перестань плакать, бодрись! Все будет хорошо! Он, видно, перенапрягся. У меня то же самое. Я сам принимаю это лекарство. Помогает. Это успокоительное. После него хорошо спится, и наутро чувствуешь себя нормально.

Утирая слезы, Тыгыст спросила:

— Ты думаешь, с ним ничего серьезного?

— Поверь мне, он вполне здоров, — успокаивал ее врач.

— Ты же видел, какой он! Разве не слышал, что он говорил?

— Ничего страшного. Возбудился, вообразил невесть что. Ему надо отдохнуть, и все будет в порядке. Не беспокойся, завтра он проснется свежий, бодрый.

Ей трудно было поверить в это.

Деррыбье надеялся избежать кровопролития. Когда его отряд приблизился к лавке, где должна была находиться Хирут, он распорядился до особого приказа не стрелять. Окружив лавку, бойцы заняли позиции. Деррыбье взял мегафон и стал кричать:

— Эй, в лавке, вы окружены! Мы обращаемся к вам с революционным требованием: сдавайтесь! Выходите по одному, без оружия.

С небольшими интервалами он повторил это обращение несколько раз. Однако ответа не последовало. Из лавки не доносилось ни звука, словно там никого не было; правда, свет вдруг замигал и погас. В соседних домах тоже стали тухнуть огни. Стало совсем темно и тихо. Тесемма лежал на земле. От волнения учащенно билось сердце. Он шепнул Деррыбье:

— Как ты думаешь, что они делают?

Деррыбье тоже охватила тревога.

— Откуда я знаю? Будем ждать, хоть всю ночь. В конце концов они попытаются выйти. Они окружены, и им не убежать. Я надеюсь, до крайности не дойдет.

— Я же тебе говорил, что Лаике — сущий дьявол. Он лучше умрет, чем добровольно сдастся.

— Такой уж он неустрашимый? Ты его давно знаешь?

— Относительно. В Организации христианской молодежи он был известен своими успехами в тяжелой атлетике. Ты даже представить себе не можешь, как он гордился своей мускулатурой. Я не видел другого человека, который был бы так влюблен в себя. Он жесток и решителен. Подавляет многих своей волей. Может быть, из-за этого мы и примкнули к его ячейке. О его отце шла дурная слава. Когда-то он был рабом, которого использовали при охоте на диких зверей. Потом ему удалось откупиться. Разбогател же он на торговле слоновой костью. Во время итальянской оккупации он воевал, только неизвестно, на чьей стороне. После войны ему удалось всех убедить, что он якобы действовал в стане врага, помогая партизанам. За военные заслуги — наверно, не обошлось без подкупа — ему даже присвоили высокий титул. Ну а когда разразилась революция, он сколотил банду, выступал против новой власти. Бесчинствовал, пока не погиб. Насколько я знаю, сын жаждет отомстить за отца. Он переполнен злобой.

— Посмотрим, — сказал Деррыбье. — Вряд ли человек, который влюблен в себя, пойдет на смертельный риск.

— Я боюсь за Хирут. Она безрассудна. Играет с опасностью. Теферра из-за нее попал в эту историю. Несчастный парень любит ее без памяти.

В то время как Деррыбье и Тесемма лежали, переговариваясь, Лаике в подвале лавочки, словно разъяренный лев, метался из угла в угол. Он ни на мгновение не присел после того, как им предложили сдаться. Его смуглое лицо было покрыто крупными каплями пота, копна жестких курчавых волос всклокочена.

Теферра, неестественно бледный, повторял:

— Вот и конец, чему быть, того не миновать. — Он облизывал пересохшие губы.

Все, кто находились в подвале, были сильно напуганы. Кто-то, забившись в угол, тихонько всхлипывал. Другие нервно поправляли волосы, одежду, хватались за оружие. Их глаза лихорадочно блестели. Лица людей посерели.

— Сколько веревочке ни виться… — причитал Теферра.

— Заткнись ты! — прикрикнула на него Хирут. — Чего одно и то же твердишь? Лучше придумал бы, как отсюда выбраться. Еще не все потеряно. Главное — не паниковать. Не может быть, чтобы не было никакого выхода.

Теферра, открыв рот, некоторое время внимательно смотрел на нее, затем твердо сказал: