Перевод В. Ивановой

Полночь миновала. Писатель по имени Сирак молча сидит за столом, уставившись в пустой лист бумаги. Нет мыслей, которые текут быстрой рекой, нет ярких слов и выразительных образов.

Ему кажется, что белый лист бумаги лениво дремлет, зевает, широко раскрывая рот, а пустые строки танцуют перед глазами, словно издеваясь над ним. Душа томится невысказанным, но… мучительно не пишется.

Сирак потирает лоб, виски, затылок. Чуда не происходит. Художественная правда не является. Слова не складываются во фразы, не заполняют пустых строк. Мысли где-то далеко, словно эхо в горах.

— Кто заставляет меня заниматься этим? — с досадой подумал Сирак. — Может, ревнивые ангелы вырвали у меня из рук факел творчества за то, что я слишком самонадеян, замахнулся на посильное только самому создателю?! Ну что ж! Я поздравляю их с успехом! Пусть простирают они свои крылья повсюду в небе, играя на флейтах и танцуя! Пусть сразятся они с войском сатаны, если пожелают, и прольют на землю кровавый дождь. Пусть искры их скрестившихся мечей затмят солнце и сделают его похожим на слабый светильник. Пусть меч святого Михаила, который промахнулся и не смог отрубить голову сатаны, разрубит пополам луну. Пусть копыта их лошадей топчут звезды, и пусть звезды, подобно каплям росы, опадут на землю. Пусть содрогнется мир от неслыханного доселе грома и наступит конец света!..

За окном дует сухой сильный ветер. Стонет и завывает. Рвет жестяные заборы, срывает с петель поломанные двери, рушит ветхие стены домов. Уж не вестник ли он грядущего светопреставления?

Надрывно воет собака в соседнем дворе. Она мерзко скулит, не лает, как все собаки. От ее страшного, какого-то потустороннего, как у гиены, воя замирает сердце.

В соседнем домишке — жестяной хибарке — живет больная старуха. Она тяжело кашляет, сотрясаясь всем телом, кажется, слышишь, как гремят ее старые кости. Сухой кашель не затихает ни на минуту, бьет старуху так, что она начинает задыхаться.

Все вокруг кашляет и страдает вместе с этой старухой. Все воет вместе с соседской собакой, свистит вместе с ветром, грохочет вместе с небом, чихает вместе с писателем, храпит вместе с его женой и сладко посапывает во сне вместе с его маленьким сынишкой.

Вот проснулась жена — Цегие Хайле Марьям. Вошла в комнату. Сирак взглянул на нее, она — на него. Оба молчат. Косынка сползла с ее черных гладких волос. Никогда не держится на голове. Цегие вовсе не темнокожа, но сейчас, при тусклом свете лампы, она показалась ему почти черной. Глаза ярко блестят — огромные, как у святых на иконах. Она постояла немного и, ничего не сказав, снова ушла в спальню. Сирак в душе позавидовал тем, кто может спокойно спать ночью, и пожелал ей хороших сновидений.

Он всматривается в лежащий перед ним лист бумаги, белый, пустой. В этой пустоте ему мерещится дьявольская усмешка, будто сам сатана вознамерился поиздеваться над ним. Схватив лист бумаги, Сирак с гневом рвет его в мелкие клочки.

Где-то завыла одинокая гиена. В сарайчиках по соседству встрепенулись уснувшие куры. Собаки в ответ на вой гиены залились злобным лаем. Старуха опять закашлялась. Молния ярко осветила небосвод. В электрических проводах сверкнули искры.

Местный пьяница по прозвищу «добрый господин Бырлие»[46] орет во все горло, вспоминая былое величие Гондарского замка и кощунственно понося его святые стены. Грозится выпить целое море вина, призывая на помощь ангела сегодняшней власти. У соседа Хаджи Мустафы в полном разгаре веселье. Там чествуют хозяина, пьют за его здоровье.

Далеко разносится аромат свежего кофе. Писатель вдыхает его. Ему видятся курящийся ладан, пол, устланный тростником, кучки зеленых стеблей чата.

Добрые духи благословляют дом Хаджи. Но вот благословенье сменяется проклятиями. Сирак прислушался.

Сирак подумал, что эти проклятия относятся и к нему. Ах, если бы добрый дух вернул ему вдохновение, если бы он помог ему писать! Он подошел к столу. Пустой лист бумаги по-прежнему таращил на него слепые глаза. Сираку захотелось уйти подальше от этого стола, от ненавистного белого листа, мучителя и соблазнителя, которому нет дела до его мук. Уйти. Отвлечься. Бывает ведь, что временное отступление становится залогом будущей победы.

Он согнулся, словно пеликан, и отошел от стола. Так нагибается человек, который ищет на земле потерянную вещь. Через мгновение Сирак поднял голову и увидел себя в зеркале. Боже, он ли это? От некогда пышущего здоровьем мужчины осталась только тень. Он подошел к зеркалу вплотную.

Сквозь узкие щелки век на него смотрели маленькие, покрасневшие глаза. Открытый лоб прорезали морщины. Волосы с проседью, напоминавшие густой дикий лес, стояли дыбом, как у колдуна, который забыл тайну своих заклинаний. Линия скул стала резкой. Кожа высохла и потрескалась. Нос заострился, он был похож на старую саблю, отслужившую свое и потому нелепую. Да, постарел! «Время посылает свои стрелы только в одном направлении. Люди не могут вечно оставаться молодыми», — с грустью подумал Сирак.

Он вспомнил молодость, как утреннее солнце, которое так недавно светило ему. Молодость сверкала яркими звездами, подавала столько светлых надежд, дарила красоту, веселье, радость. А сейчас она расправила плечи, протянула ему на прощание твердую руку, готовая умчаться прочь, словно резвый теленок, который счастлив и которому тесно оставаться на голой равнине. А на смену ей ковыляет старость. Он видел лысеющую седую голову, беззубый рот, подслеповатые, болезненно сощуренные глаза, морщинистую кожу, напоминающую плохо выделанную шкурку ягненка. Спина согнулась, тело ослабело. Мысли блуждают, отказывает склеротическая память. Дряхлое тело трясется, непроизвольно дрожат губы, сомкнуть их нет сил. Ноги не подчиняются, не чувствуют земли… Такова старость. Она ковыляет к нему, вот ее холодная, высохшая рука. Сирак с ужасом вскрикнул:

— Прочь! Я не подам тебе руки!

Но она уже рядом, обнажила беззубые десны в злорадной ухмылке. А молодость там — по ту сторону реки, все дальше и дальше, ее смех доносит слабеющее эхо.

— Нет, я не сдамся! Уйди! Довольно!

Писатель очнулся от собственного вскрика. Он, видимо, на миг задремал или грезил наяву. Его лихорадило. Он нервно рассмеялся, точно его защекотали, даже слезы выступили на глазах. Смех и слезы… Радость и печаль… Вот они, муки творчества. «И я сам выбрал эти страдания! — думал он. — Зачем мне эта призрачная жизнь, как эхо далекого ущелья?» А собака в соседнем дворе продолжала надрывно выть. «Может, она чует недоброе? Я стал похожим на героя своей будущей книги Агафари Эндэшау, такой же мнительный».