— Лежит. Не спит… но встать не может… Вы хотели поговорить с ним?

— Лежит и пьет?

— Кажется.

— Почему ты не отберешь у него бутылку?

— Так они отдаст!

— А если он умрет? Что же, сидеть сложа руки?! — с упреком воскликнула госпожа Амсале. Но тут же пожалела Тыгыст: — И в самом деле, дорогая, что тут можно сделать? Ведь он ничьих советов не слушает. Насмерть вцепился в эти проклятые бутылки. В нашем роду такого не бывало. Напасть какая-то. И все это началось там, у них в министерстве! Сколько же дней он в запое?

— Три дня. На службу не ходит. С работы звонят постоянно, а он запер дверь и не откликается…

— Да, прямо-таки молится на эти проклятые бутылки. Не иначе как сатана в него вселился. Пока не изгонишь сатану, дело пропащее. Гибнет человек, да и только, — печально произнесла госпожа Амсале.

— А как ато Гульлят? — спросила Тыгыст.

— Здоров. — И тут же: — А у вас теф[2] есть?

Тыгыст промолчала.

— Ну ладно, утром пришлю. У нас пока есть. Все будет хорошо, крепись. Доброй ночи. — Госпожа Амсале положила трубку.

Задумалась. Характер брата всем известен. Ничего нового она не узнала. К каким только средствам она не прибегала, чтобы заставить его бросить пить, — умоляла, плакала, молилась, ходила к знахарям, колдунам, писала заклинания — и все впустую. Что еще предпринять? Разве отправить его на святые воды… Ну да бог с ним! В неудобных, но с претензией на изысканность домашних туфлях на высоких каблуках госпожа Амсале заковыляла к трюмо, достала духи, обильно смочила ими волосы, шею, грудь и, закутавшись в белую накидку, вновь легла в постель, лицом к мужу.

Ато Гульлят продолжал философствовать:

— Не стало в жизни порядка. Дети порывают с родителями. Теряется родственная связь. Друзья становятся врагами. Слуги не подчиняются своим господам, подчиненные — начальникам! Дурное время мы переживаем. Пошатнулись основы жизни. Все то, что мы создавали, рушится на глазах, как дом, деревянные опоры которого подточены древесным жучком. Мало этого — благородных людей оскорбляют нещадно — называют реакционерами. Не приведи господь!

Госпоже Амсале надоело бормотанье мужа.

— Не пора ли спать? Что толку в пустой болтовне? — резко прервала она его.

А стрельба за окном не утихала.

— Боже мой, сегодня, видать, не уснем. Хоть бы патроны у них кончились, что ли!

— Спи, милый, — ласково сказала она и прижалась к мужу.

Ато Гульлят точно не заметил ее движения, и запах духов не возымел на него никакого действия. Его волновала только стрельба за окном.

Амсале разочарованно отодвинулась.

— И то правда: чудо и хвост всегда в конце. Надо было сдать оружие, как я хотел. А все ты — «зарой во дворе», — почти простонал он.

Госпожа Амсале взвилась, как раненый зверь. Ее круглое лицо исказила гримаса досады, обиды и негодования.

— Иди, сдавай! Привыкли вы все сдавать! — воскликнула она злобно.

— Кто это «вы»?

— Все вы! — поправляя косынку, фыркнула она. — Нет в вас теперь ничего мужского. Не понимаете вы ничего, деревянные, бесчувственные. Только называетесь мужчинами, а ничего мужского в вас нет.

— И весь этот ураган оттого, что я заговорил об оружии?

— Иди, иди, сдай, говорю! Расы и деджазмачи[3] все сдали. Да и сами сдались. Почитай заявление Координационного комитета вооруженных сил, полиции и территориальной армии.

— Ну чего ты бесишься? Ведь было приказано всем — от деджазмача до простого человека — немедленно сдать оружие. Иначе конфискуют дома и имущество. Кому охота рисковать?

Опять с улицы донеслись звуки перестрелки.

— Ну так иди сдай и ты!

— Ты сошла с ума.

— Сошла с ума! — бушевала Амсале. — Не мужчина ты — вот в чем дело. Видно, даже не понимаешь этого! Что было написано в декрете, по которому свергли императора? «Сегодня, 12 сентября 1974 года, император низложен. Власть перешла в руки Временного военного административного совета». Когда императора выводили из дворца, с ним, говорят, была лишь одна-единственная собачонка! А разве не хвастались «защитники отечества»: «Если тронут императора, вся Эфиопия превратится в военный лагерь. Реки крови потекут по стране, земля станет грозным вулканом; свет превратится во тьму»?! И вот покончено с династией. Кто будет теперь управлять Эфиопией? Так и не увидели мы ни одного храбреца, который хоть пальцем пошевелил бы ради спасения страны!

— Ради всего святого, оставь меня в покое, прошу тебя, женщина!

— А декрет о национализации сельскохозяйственных земель! Земля — народу![4]

— Ну, ты действительно сошла с ума!

— Да, теперь все наши земли отданы народу. И все это дела Дерга[5]. Кто-нибудь тогда поднял руку против него? Вот тебе и помещичьи земли — все ушло! Теперь кто не работает, тот не ест! Об этом кричат на всех площадях.

— Да отстань ты от меня наконец! Прошу тебя.

— А крику-то было! «Если кто посмеет посягнуть на чужую землю, на чужое добро, люди станут как звери. Стоит затронуть помещичьи земли, хозяева посеют на них пули, а в реках потечет кровь…» Вздор! Не будет ни свиста пуль, ни кровавых рек. Пожалуй, никто и пальцем не пошевельнет, чтобы защитить свои права!

— Говорю тебе, замолчи!

— А я тебе говорю, что нет нынче настоящих мужчин среди знати!

Ато Гульлят не мог больше терпеть. Кряхтя, он встал с постели, набросил габи[6] поверх пижамы и поплелся в гостиную. Вид у него был нелепый: плешь во всю голову, тоненькие ноги, огромный живот, узкие плечи и толстая, как пень, шея. Он казался каким-то жалким. Остановился у двери и, поглядев краем глаза в сторону жены, сказал:

— Лучше всю ночь слушать пальбу за окном, чем твои дурацкие упреки. — В голове его навязчиво вертелась одна мысль: «Пошатнулись основы жизни. Нет в ней больше порядка. Ну и дела творятся — все будто перевернулось».

Неугомонная госпожа Амсале вскочила с постели и, размахивая косынкой, вновь обрушилась на мужа:

— Что ж, не нужна стала?! Презираешь теперь?! Вчера была госпожой, а сегодня все мои земли… Где они? Ведь это мое добро, мои владения сделали тебя депутатом от области Тичо! Это с помощью моих земель ты достиг своих титулов! Ну что теперь поделаешь? Еще вчера я была твоей госпожой, я — дочь Ешоалюля!..

Ато Гульлят, не дав ей закончить, миролюбиво заметил:

— Я что-то не пойму, чего ты шумишь. К чему ссориться на старости лет!

— Ах на старости лет! Тоже мне, старуху нашел! Я-то еще не старуха. Повторяю и без конца буду повторять: тот, кто не понимает чувства другого, холодный, бездушный эгоист, дикарь. Ясно? Вот оттого, что все знатные мужи такие же типы, как ты, они не только безропотно земли отдают новой власти, но еще и оружие, и имущество, а если прикажут, то и от своих жен отрекутся.

— Ну замолчи же ты, ей-богу. Сколько можно?

— Ага, презираешь меня! Теперь я нищая и больше тебе не нужна. А ведь ты из грязи вылез, в люди выбился на моих плечах, не забывай!

Для ато Гульлята это была старая песня, без дальнейших препирательств он закрыл за собой дверь. В общем-то жена была права. Слышать о себе правду не всегда приятно. Подчас она колет, как острые шипы. Он и раньше не любил, когда о нем критически отзывались другие. Кому охота слышать о себе малоприятные вещи, тем более что ато Гульлят, как и многие эфиопы, был о своей особе высокого мнения. Ато Гульлят помнил, что в молодости начинал всего-навсего стряпчим в провинциальном суде. И познакомился он с Амсале, защищая ее интересы в земельных тяжбах с расами и деджазмачами.

Однажды он пришел по делам в дом госпожи Амсале. Она возлежала на тахте, покрытой импортным шелковым покрывалом, а ее слуга только что закончил омовение ног своей госпожи и теперь умащивал их благовониями. С того самого дня Гульлят остался в ее доме, и Амсале изменила своим привычкам. Любвеобильная особа, она часто предавалась в своем доме утехам с красивыми молодыми людьми. Когда же очередной поклонник ей наскучивал, она бесцеремонно выпроваживала его, иногда при помощи дюжих слуг. Ато Гульлят был наслышан об этом. Но привычки богатой возлюбленной его не обескураживали. Кто знает, чем он взял, однако после него Амсале о других не помышляла. И все это произошло тридцать лет назад.