Деррыбье не шелохнулся. Крепко стиснув зубы, он молча сносил побои.

— Проси пощады, негодяй. — Ато Гульлят заметно устал и опустил плетку.

— Иное слово, хозяин, ранит больнее плети, — сказал Деррыбье, выходя из комнаты. Неужели Хирут нарочно это подстроила? Он остро почувствовал свое одиночество. Жизнь показалась бессмысленной.

«Она не замечает меня, не говорит со мной, я для нее просто вещь. Но она-то живет в моем сердце. Если бы в тот роковой день я не вошел к ней, я не был бы так несчастен сейчас. Что мне остается? Молча страдать? Покончить с собой? Ведь ничто не удерживает меня в этом мире. Отверженный, презренный слуга — вот моя доля. Умереть — уйти в мир иной!..» Он попытался представить себе такой финал и ужаснулся. Нет, надо стать достойным ее человеком. «Я докажу ей, что могу в жизни многого добиться. Прочь отсюда, из этого опостылевшего дома…»

После того дня Деррыбье сильно изменился — стал замкнут, угрюм. Госпожа Амсале настаивала на том, чтобы его выгнать.

— Пусть убирается восвояси. Пригрели змею на груди. С меня довольно, — твердила она мужу ежедневно.

— Не могу я его прогнать, — возражал ато Гульлят.

— Высек, а теперь сжалился! Бедняк не знает места, пока ему не укажешь. Нечего его жалеть. Я, бывало, частенько наказывала слуг. Вот тогда был полный порядок.

— Ну что ты никак не угомонишься? Думаешь, мне охота его в доме терпеть? Но он слишком много знает. А время теперь ненадежное. Солдаты снова начали роптать. В стране неспокойно. Его надо выпроводить тихо-мирно. Он видел, как я прятал оружие. Обидь его — еще неизвестно, чем он ответит. Мстить будет. Лучше подыскать ему работу… где-нибудь в другом месте.

— Ради бога. Только пусть убирается из нашего дома.

Тем временем Деррыбье сам решил уйти. Невмоготу ему было жить под одной крышей с Хирут. Он даже навестил приятеля, которому давал взаймы сто бырров, но, как назло, денег получить не удалось. Транжира, как всегда, сидел без гроша в кармане, хотя клятвенно обещал вернуть долг через неделю. Пришлось изменить планы. Но еще дня через три ато Гульлят позвал Деррыбье к себе и сказал:

— Чего тебе в слугах прозябать? Парень ты толковый, тебе настоящая работа нужна. Хочешь, помогу устроиться в Министерство информации и национальной ориентации?

Деррыбье сразу согласился.

Не теряя времени, он подыскал себе квартиру.

Трудно было Деррыбье покинуть дом ато Гульлята — ведь он жил здесь с раннего детства. С тоской он оглядел в последний раз комнаты, где сроднился с каждой вещью, любовно коснулся рукой косяка двери. Даже крошечная темная каморка, в которой стояло его убогое ложе, казалась ему теперь милой и уютной.

За спиной что-то стукнуло. Деррыбье обернулся. Перед ним стояла госпожа Амсале.

— Покидаешь нас. Эх, молодежь, молодежь! Ты ведь был нам за сына. Не забывай нас, заходи. В этом доме тебе всегда рады. — Она слащаво улыбалась. Деррыбье не мог не почувствовать в ее словах фальши.

— Спасибо, госпожа. Я не забуду вашей доброты.

С Тесеммой он простился сердечно. С ним он всегда ладил. Что ж, можно идти. А Хирут? Ему до боли в сердце захотелось повидать ее напоследок.

Он подошел к ее спальне, постучал. Тронул ручку двери. Не заперто. Хирут наклеивала на стену вырезку из журнала. На большом цветном фото была изображена пчелиная матка с разбухшим брюшком. «Что она нашла в этой картинке?» — удивился Деррыбье.

Между тем Хирут наклеила фотографию, аккуратно разгладила ее рукой и, не повернув головы, спросила:

— Зачем пришел?

— Проститься. Ухожу я, — запинаясь, произнес он.

— Ну и привет! — В ее тоне было полное безразличие. Она отступила шага на два от стены и рассматривала странную фотографию.

— Прощай, Хирут. Ты увидишь, я добьюсь своего, стану человеком.

Когда за ним закрылась дверь, Хирут еще раз посмотрела на пчелиную матку и весело рассмеялась, потом притихла, и глаза ее наполнились слезами…

Деррыбье был верен своему слову. Стать человеком — для него это означало только одно: заставить Хирут полюбить его. Он должен сделать карьеру. Это ясно. Получить пост, а вместе с ним — уважение и благополучие. Не так уж и сложно, если твердо знать, чего добиваешься, и не быть слишком разборчивым в средствах.

Он твердо решил придерживаться раз и навсегда заведенного распорядка. Каждую свободную от работы минуту он посвящал занятиям. Дом — работа — вечерняя школа, такова отныне была его жизнь. Свободного времени не оставалось. Он позволял себе расслабиться лишь в конце недели, когда ходил на горячие источники купаться.

Однажды начальник вызвал его к себе в кабинет.

— Н-ну, к-как дела? — начал он издалека, сильно заикаясь. — Работа нравится?

— Благодарю. Я всем доволен.

Стол у начальника был блестящий и гладкий, как озеро в тихую погоду. Пол в кабинете застлан пушистым ковром. Начальник подошел к окну и как бы невзначай сказал:

— Я знаю, ты хороший работник. Не болтаешься по дискуссионным клубам[21], как другие, а усердно т-трудишься. Молодец! Ты в-вроде временно у н-нас?

— Да, мой господин, — почтительно ответил Деррыбье.

Начальник вернулся к столу и остановил на Деррыбье изучающий взгляд.

— Ничего, скоро возьмем тебя на постоянную работу… Если будешь хорошо себя вести. Госпожа Амсале — моя родственница, а ато Гульлят Гьетачеу — близкий друг. Это я помог устроить тебя на р-работу. Знаешь, есть дело, в котором ты можешь оказать мне услугу. — Он забарабанил пальцами по столу.

— Я слушаю вас.

Начальник снова, прихрамывая, отошел к окну.

— Тебе нужно вступить в дискуссионный клуб. Будешь докладывать мне, о чем говорят наши служащие.

Об этом человеке ходила сплетня, что хромым он стал не на поле боя, как утверждал он сам, а во время бегства из спальни чужой жены, когда его застал муж: неудачно выпрыгнул в окно и сломал ногу. Судя по тому, какую слабость он питает к молоденьким секретаршам, так, наверно, и было. Секретарши в нему попадают все как на подбор. Он им устраивает особые испытания. Любит, видно, собирать мед с чужих цветов…

Деррыбье не по душе было предложение начальника, но согласиться пришлось.

Через несколько месяцев его перевели на постоянную работу и повысили жалованье. Он сдал экзамены за среднюю школу и подал заявление на вечернее отделение факультета журналистики столичного университета.

Все складывалось неплохо, однако успехи не приносили радости. Совестно было. Кое-кого из тех, кто слишком откровенно высказывался на заседаниях дискуссионного клуба, под разными предлогами уволили, других понизили в должности. Сначала Деррыбье не задумывался над этим — уж больно хотелось ему быть на хорошем счету у начальства. Но время шло, и он понял, что дальше так продолжаться не может. «Доносчик, фискал», — в сердцах ругал он себя.

А время было жестокое. Старый режим рухнул. Началась неразбериха. Каждый выкарабкивался как мог. До угрызений ли совести было? Прикрыться передовыми фразами и — вперед! Всякий норовил урвать кусок пожирнее. Чего теряться, хватай, что под руку попалось, отпихивай слабого! Нет, не мог так Деррыбье.

Однажды после обеда он возвращался на свое рабочее место. Его окликнула секретарша:

— До чего же ты точный. Хоть часы по тебе проверяй.

«Чего это она со мной заговорила?» — удивился Деррыбье. С этой девушкой он был знаком лишь издали — так, кивали друг другу при встрече. У нее всегда книга в руках. Вот и сейчас она захлопнула толстый том и, перекатывая языком во рту жевательную резинку, насмешливо смотрела на него.

— Быть точным — моя привычка, — выпалил он, сожалея, что ничего более остроумного как-то не пришло в голову.

— Я давно наблюдаю за тобой. Думаю, опоздает он хотя бы раз на службу или уйдет из конторы когда-нибудь раньше времени? Нет, ты прямо как робот. Точен, словно механизм. — Она жевала резинку, и Деррыбье подумал, что она похожа на жующую овечку.