Тыгыст бросила гребешок на диван, поправила волосы рукой.

— Как это «что такое эфиоп вообще»?! Такой вопрос может задать только черный европеец. Презирать обычаи и культуру своей собственной страны — это то же самое, что ненавидеть самого себя. Выходит, получил образование — и давай охаивай все вокруг! Вы — черные европейцы! Кожа у вас черная, а образ мышления пятнистый. Никакой от вас пользы. И вот, зная, что от вас никакой пользы, вы сами себя ненавидите. Ваша внутренняя пустота в вас вызывает неприязнь к самим себе. Вот вы и пытаетесь утопить недовольство собой в вине. Желая скрыть внутреннюю пустоту, злословите на соотечественников: трусливый народ… народ, который не может сражаться, если перед ним не будет стоять азмари[44], вдохновляющий на подвиги своей игрой и песней… хитрый и коварный народ… Но если спросите меня, кто эти трусы, хитрецы, эгоисты, алчные и коварные твари, готовые сзади напасть и ударить из-за угла, то я вам скажу, кто они. Это те самые «черные европейцы», забывшие, откуда они родом.

Гьетачеу достал сигарету и закурил. Ему страшно хотелось выпить. Слова жены задели его за живое.

— Что с тобой сегодня? Трещишь не переставая. У нас выпить что-нибудь найдется?

Тыгыст фыркнула:

— Попей из крана, пока не отключили. Ты хотя бы помнишь, что у нас за телефон, электричество и воду не плачено? За аренду дома за два месяца задолжали. Если бы Амсале не прислала тефа, то и без хлеба остались бы. Ни сантима нет в доме. А ты последние деньги на выпивку бросаешь. — Она опять заплакала.

«Все катится кувырком», — подумал он, а вслух упрямо сказал:

— Оставалось же немного виски!

— Как не остаться! В этом доме для тебя все есть. Он для тебя что гостиница. Приходишь только на ночь. Удобно устроился — и гостиница, и служанка при ней. Я для тебя просто вещь. Вещь, которую ты можешь взять, когда пожелаешь. Я для тебя всем пожертвовала. Молодость загубила… Сегодня даже служанка имеет какие-то свои права. Я же как была вещью, так ею и осталась.

Он открыл буфет. Там стояла початая бутылка виски. «Немного, но промочить горло хватит», — удовлетворенно подумал он. Опрокинув бутылку, он вылил содержимое в стакан, разбавил минеральной водой. Сделал большой глоток и от удовольствия даже крякнул.

— Из-за чего шум-гам? Опять поссориться хочешь? — спросил он, блаженно развалясь на диване со стаканом в руке.

— Хватит, надоело! — закричала она пронзительным голосом. — Не хочу больше жить с волком! — Она достала из сумочки зеркало, посмотрелась в него. Ей не понравилось собственное лицо — это была не та Тыгыст, что она знала раньше. Поморщившись, сказала: — Ужасно болит голова, — и приложила ладонь к виску.

Она часто жаловалась на здоровье, особенно когда была не в духе или на что-нибудь обижена. Чуть не каждый день Гьетачеу слышал, что у нее болит то сердце, то желудок, то голова, то почки, то печень. Очень мнительная, она приписывала себе всевозможные недуги. Причем каждый день недуги менялись, словно погода на улице. Знакомые шутя называли ее не Тыгыст, а Хымэмтэннява[45].

«Стареет», — размышлял Гьетачеу, потягивая виски и дымя сигаретой. Он смотрел на жену и думал, что, если бы у них был ребенок, возможно, все сложилось бы иначе. И не было бы этой горечи в сердце, и пустоты, и притупления чувств. А ведь когда-то он страстно любил эту увядающую теперь, сварливую женщину, да и теперь любит, иначе бросил бы. И все же чего-то не хватает. Жизнь какая-то пресная.

В молодости Тыгыст была красавицей. Ей нравилось бывать на людях, чувствовать на себе восхищенные взгляды мужчин и завистливые — женщин. Те времена давно прошли. Стройная жизнерадостная девушка превратилась в изможденную, преждевременно постаревшую женщину, с грустью рассматривающую в зеркале морщины на лице и без конца ругающую пьяного мужа.

— Вставай, пойдем к твоей сестре. Может, наша помощь нужна.

— Зачем? Провести вечер, шлепая губами?

— Когда что-то случается, семья должна быть в сборе. Вставай и пошли.

Она взяла сумочку и направилась к выходу.

Гьетачеу без особой охоты последовал за ней. Они пришли как раз к ужину. Стол ломился от кушаний. Лица присутствующих выражали воодушевление, как будто они собрались здесь не по печальному поводу, а на торжество.

— В честь чего пирушка? — спросил Гьетачеу госпожу Амсале.

Та уловила в его словах иронию. Нахмурилась.

— Никакая это не пирушка. Еще чего выдумал. Но гостей угостить надо, не сидеть же им голодными! Ты едок плохой, если хочешь, на вот, выпей. — Она налила ему виски.

Он поискал свободное место и сел между двумя людьми, которых знал. Один был врачом, другой адвокатом — дальние родственники.

— Щедрый стол, правда? По нынешним временам не часто такое увидишь. — Гьетачеу показал глазами на закуски.

— Эфиопы всегда любили хорошо поесть, — откликнулся адвокат. — Даже когда отправляются на прогулку, всегда берут с собой припасы. Мне кажется, чревоугодие — наша национальная черта. Как вы думаете, на что уходит три четверти бюджета средней эфиопской семьи? На пищу.

— И все на мясо! Хорошо, что у нас много религиозных праздников, перед которыми надо поститься, а то давно бы не осталось скотины, — подхватил Гьетачеу и усмехнулся.

У врача руки затряслись от возмущения, когда он услыхал такое.

— Не забывайте о наших соотечественниках, — с негодованием сказал он, — у которых нет порой и гороховой похлебки к обеду. Обжираются богатые, а бедные голодают.

— А, все одинаковы, — не соглашался адвокат. — Теперь, после декрета о земле, крестьяне весь урожай себе оставляют. Как вы думаете, что является одной из причин нехватки зерна на рынках? Крестьяне его припрятывают. В общем, любим мы свой живот. У нас и поговорки-то брюхо поминают. Я хоть сто штук назову. В самом деле, говорят ведь: «Терпелив, как живот», «Дороже живота нету добра». Ну-ну, вспоминайте, вспоминайте.

— «У кого болит живот, тому и серп не поможет», «Пусть горит у меня в животе, пламени от этого не будет», — меланхолично добавил врач.

— Ну и поговорки у тебя, доктор! Уж больно мрачные. Мне кажется, ты слишком взволнован. — Адвокат фамильярно положил ему руку на плечо.

— Заволнуешься тут. Мне пришлось отказаться от частной практики. Невозможно работать… — И он стал рассказывать адвокату о своих бедах.

Гьетачеу отвернулся. Он не слушал — неинтересно. Обычный обывательский разговор.

Где-то на дальней окраине города стреляли.

— Слышите? Стреляют! — сказал кто-то из гостей.

За столом воцарилась тишина, поэтому особенно хорошо стала слышна свадебная песня, доносившаяся от соседей.

Гьетачеу поискал глазами жену. Она сидела с какой-то женщиной и о чем-то доверительно беседовала с ней. Хотя женщина и старалась всем своим видом изобразить внимание, было заметно, что новости Тыгыст порядочно ей надоели. Гьетачеу подумал: «Неужели опять о своих болячках распространяется, сколько можно!» Но вместо того, чтобы разозлиться, он почувствовал жалость к жене. Вспомнился разговор перед выходом из дома: «Черный европеец… И тут и там вы никому не нужны. Никакой пользы от вас нет. Пустышки… Себялюбцы… Хотите убежать от правды жизни…»

А ведь сказанное — правда. В этом нельзя было не признаться себе. Потуги на значительность, а внутри пустота. Напрасно прожитая жизнь. Вот и сегодня вечер убит в кафе за бесполезными разговорами, с никчемными людьми. Жизнь пустая, как бамбук… Что будет дальше? Хватит ли сил перебороть себя, вырваться из порочной пустой суеты? Или все останется по-прежнему? Будущее представлялось ему беспросветным.

Вдруг у него в голове словно мыши забегали. Они ворошили ему мозги. Мыши… термиты… Они проникают через ноздри… Ястребы выцарапывают ему своими когтями глаза. Муравьи бегают по его белым костям. Собаки копошатся в его кишках. Черви ползают по его разлагающейся плоти… Писк, чавканье, сопенье…