— Он разговаривать с нами не желает, — в балаганной форме пояснил капитан Тарасов вошедшему оперу.

— Да ну? — подыграл ему старлей и веско стукнул пару раз принесенным им инструментом по столу. — Может, подумаем?

Но Григорий решил держаться выбранной им линии и потому продолжал хранить молчание. От ребят Парфен слышал, что на первом допросе признаются только дураки и откровенные слабаки. На таких менты вешают потом все нераскрытые преступления. Поэтому Парфен решил молчать до последнего.

— Итак, первый вопрос: где ты был вчера с половины седьмого утра до четырех дня? Опиши все по минутам!

— Спал на квартире!

— Артем Михайлович! По-моему, молодой человек врет!

В голове вспыхнула электрическая искра, и затылок отозвался тупой болью. Но сознание Григорий не потерял — удар был нанесен мастерски, с точно рассчитанной силой!

Дальнейший час, пока продолжался допрос, показался молодому преступнику настоящим адом. Он догадывался, что будет плохо, но даже не представлял, что настолько. Ему приходилось драться не раз, особенно будучи школьником. И в армейке не обошлось без этого. Да что вспоминать — совсем недавно он прошел «экзамен» на вступление в бригаду — фингал под глазом не успел еще сойти! Кстати, он послужил поводом для лишнего вопроса и лишнего же удара по почкам «машкой». Тарасов отлично знал о бандитских обычаях и прямиком спросил Парфена, в какую бригаду его «прописывали». Но все это не шло ни в какое сравнение с допросом. После него болело все тело и еще больше — душа.

Когда дежурный отвел Парфена обратно в камеру, Григорий постарался аккуратно прилечь на деревянный топчан. Он неудачно повернулся, и в глазах на секунду померкло, весь организм словно пронзило электрическим разрядом. Тело представляло собой одну сплошную боль!

Стараясь шевелиться очень медленно, Парфен принял положение, в котором последствия недавнего «разговора по душам» было наименее ощутимо.

Григорий не мог знать, что прессовали его не столько для того, чтобы выбить показания. Материалов, доказывающих если не его прямое исполнение, то стопроцентную причастность к убийству, у Тарасова было больше чем достаточно! Следователя и опера интересовало еще одно обстоятельство, немаловажное для задуманного ими — личные качества молодого паренька, новоявленного бандюка по прозвищу Парфен. Насколько стойкий выбранный ими объект? Узнать это — основная цель проведенного «усиленного» допроса.

Григорий оказался упертым парнем. Он ни в чем не сознался.

— Ну что, Михалыч, кажется, — нормалек! — улыбнулся Тарасов бывалому оперу, когда дверь за конвоиром и обвиняемым закрылась и они остались вдвоем.

— Да, — ответил Михалыч, — работать можно!

— Ты в больницу как съездил? — поинтересовался Тарасов у Ходакова.

— Лучше не бывает! — ухмыльнулся тот. — И с девушкой удалось установить контакт, и со вторым тоже продуктивно поработал. Он даже послание своему дружку на диктофон наговорил. Послушаешь?

— Позже. Как он сам?

— Врачи говорят — не выживет. День, два. Самое большее — неделя!

— Парфенову пока ни про медсестричку его, ни про послание от дружка — ни слова!

— Олег Андреич!

— Ладно, Михалыч, не обижайся! Я на всякий случай!

Оба работника МУРа поднялись к себе на второй этаж. Григорий в это время лежал на спине в камере и совершенно не знал, что его участь практически решена. О том, что он стал джокером в большой игре, Парфен узнал уже гораздо позже!

Хрум-хрум! Гр-рым!

Состав вновь дернулся, и Парфен проснулся.

Он сам не заметил, как уснул, и теперь, щурясь, смотрел на открывшийся ему знакомый до боли вид решетки из толстой стальной арматуры. По коридору рассеялся утренний белый, как молоко, свет. Радостных ярких солнечных лучей не было и в помине.

Григорий понял, что они тормозят. Через некоторое время поезд действительно остановился. Чувство голода уже стало привычным, и, когда раздали завтрак, Григорий проглотил бурду в мгновение ока.

Сокамерники тоже здорово работали ложками, только «дед» ел неторопливо, степенно.

— Ей, паря! — окликнул он одного из первоходков. — Пошли в шашки потусуем!

— Да у меня нет ничего! — ответил первоходок.

— А мы на приседания.

Парень задумался. Проигрыш, казавшийся поначалу безобидным, мог впоследствии обернуться большими неприятностями. Случалось, человек затягивался в игру и проигрывал столько, что зараз просто не в состоянии был физически присесть. Тогда он попадал к выигравшему в рабство, становился его «шестеркой» или еще что похуже!

— Да не ссы ты, — подмигнул ему Сазан, — от скуки, по маленькой!

Наконец рязанский парень по прозвищу Сорока решился и присел на краешек «дедовских» нар.

— Парфен! — услышал Григорий голос второго сокамерника — невысокого мужчины с простоватым лицом лет сорока. — Ты с какого района Москвы?

— С Химок, а что?

— Да у меня сеструха пять лет назад перебралась в столицу. Этим летом к ней хотел сгонять! Эх, бля, сгонял!

Фамилия у мужика была Карпов, звали его Федор Сергеевич. Сокамерники называли его просто Федором. Сразу как-то получилось, что имя и заменило собой кличку. Срок он получил за непреднамеренное убийство в результате наезда. История с ним приключилась простая и глупая до банальности — купил тачку, обмыл как положено. Затем, невзирая на уговоры супруги, сел за руль вместе все с тем же приятелем, с которым покупал и обмывал свой драгоценный «жигуленок». «Погонять» они успели недолго, не больше пятнадцати минут — Федор сбил женщину и врезался в столб. Женщина скончалась по дороге в больницу, а Карпов получил свой «червонец». Произошло все так быстро и неожиданно для него, что он до сих пор еще не мог вместить в своем сознании, что ближайшие десять лет ему придется провести вдали от дома, в какой-то из колоний Мордовии или Нижнего Тагила.

Он постоянно вспоминал прошлое. Своими воспоминаниями он уже всех задолбал. Вот и сейчас Григорий довольно быстро прекратил разговор с Федором, едва тот принялся скулить о прошлом.

«Хреново будет ему на зоне!» — неожиданно подумал он, отворачиваясь к стене. От постоянного лежания болели бока, но делать было больше нечего.

«Феде хреново, а тебе?! — неожиданно проснулся внутренний голос. — Ему-то за его бабу мстить не будут, а тебя за Улыбку везде достать могут! Это тебе еще Олег Андреич Тарасов на первом допросе сказал!»

Парфен хорошо запомнил свою первую ночь в ИВС на Петровке после памятного допроса, после которого неделю болели ребра.

Все было непривычно: холодные стены, жесткий лежак. Но больше всего не давали ему уснуть последние слова следователя:

— Ты подумай, дебил, хоть раз в жизни подумай своей головой бестолковой! Тебе только кажется, что на воле лучше! — кричал тот ему в лицо, выведенный из себя упорством Парфена. — Хрен тебе, идиот! Тебе лучше сейчас здесь сидеть, у нас! На воле ты и дня бы не прожил! Ты думаешь, откуда я всю эту херь про тебя знаю, а?!

И сам же ответил на свой вопрос:

— А потому я знаю, что тебя твои же кореша и вложили! Все бандиты Москвы ищут тебя и мечтают намотать кишки на кулак! А хуже всего — свои!

Парфен молчал. Он не знал, что ответить на это, но чувствовал, что следователь говорит правду. Головой он это понимал, но сердцем никак не хотел принять.

— Вот иди и подумай над тем, что я тебе сказал!

Собственно, тем Григорий теперь и занимался.

«Свирид тоже мне говорил что-то похожее, — припомнил он слова раненого подельника. — Но почему?! Зачем?!»

Парфен никак не мог поверить, что их со Свиридом подставил кто-то из своих.

«Зачем, почему?!»

Парню казалось совершенно невероятным, что, ни с кем не ссорясь, он всего за два дня своего пребывания в бригаде успел завести себе врагов.

«А может, это из-за Вадима? Он вполне мог кому-то насолить. Поэтому он и запретил мне звонить старшим! Точно, за ним «косяк» был, боялся за себя и поэтому наплел мне, а я как идиот уши развесил!»