— Илюшка, открывай! — послышался невинный голосок из динамика переговорного устройства.

«Боишься?» — возник в его сознании вопрос, заданный совершенно иным, раздраженным тоном.

«На слабо берёшь? — хмыкнул он в ответ. — Ладно, черт с вами, заходите».

И отомкнул магнитный замок.

Содержание файла 2232.txt

Записан 4 января 2000 г.

«Назовем это любовью. Условно. Другого термина все равно не подобрать. Любовь без возможности идеализировать предмет воздыханий. Но разве такое бывает?

Идеализация всё-таки присутствует, но период между очарованием и разочарованием виртуально мал. Получается не прекращающееся, самоподдерживающееся разочарование.

Подумал вот что: с моей стороны сплошной эгоизм. Какая тут любовь? Я недоволен тем, как она себя ведёт, и хочу, чтобы она стала лучше. Но что такое «хороший», вообще, что мы хотим сказать этим словом? «Плюс» в моральной системе координат? Стало уже общим местом, что одиночный человек не может полагать себя самого в качестве основы, исходной точки отсчета для такой системы. Но мне это ровным счетом ничего не говорило, пока я не нашел то слово, которое мы подразумеваем, когда называем человека хорошим. Это слово — «удобный». Он удобен для меня, который это сказал. То есть я могу его каким-то образом употребить или, по крайней мере, не опасаюсь его.

Тогда вообще многое теряет смысл. Если подставить слово «удобный» вместо «хороший» в предыдущих рассуждениях. Тогда любовь (возвышенная, та, о которой я рассуждаю) делает человека не «лучше», а «удобнее», менее опасным и более готовым к употреблению.

Мы очутились в экстремальной (и по-своему аномальной, то есть прямо относящейся к нашему профилю) ситуации: два сотрудника ГРАС стали свидетелями внутренней духовной (если её можно так назвать) жизни окружающих и друг друга. Мы оказались не готовы к этому. Кто из нас на высоте положения? Шеф явно в растерянности. Виталик обтекает и изо всех сил пытается сохранить лицо. Насчет Ирины он прав: что с неё взять? Баба и есть баба.

Я тоже в дерьме. Тут права Рубцова. Да, не Бог, извините. Всего-навсего простой смертный со своими слабостями и желаниями. Абсолютно не готов, как выяснилось, к роли Свидетеля. Не выдерживаю.

Могу выдержать, но при одном условии — если буду совершенно равнодушен к человеку, свидетелем внутреннего мира которого являюсь. Иначе не получается. Ненавидеть начинаю. Его (её), себя, весь мир. Несмотря на всю предыдущую жизнь, которая, казалось, готовила меня к такой роли, не давая впасть в иллюзию.

Надо бы разобраться в механизме этого процесса. Что происходит с ней? Что происходит со мной? Что мы дали, принесли, причинили друг другу в результате? Обсуждать нужно, конечно, отдельно меня, отдельно её.

Как в уравнении: когда рассматривается одна переменная, другая принимается за константу».

— Мы вот решили зайти, поздравить тебя с наступающим, — глаза у Рубцовой были наивные и честные-честные. И вся она излучала приветливость и доброту.

«Посильнее плюнуть в душу ты, похоже, не могла. Я ведь ждал тебя одну. Потом уже не ждал, примирился с тем, что вы вместе. Какой черт тебя принес?»

Большаков не получил ответа на свой мысленный вопрос. Вслух он скандалить не хотел. В дверях «бункера» маячил Ларькин. Он был относительно трезв — всерьез пьяным Илья его никогда не видел, — но смотрел задумчиво, словно пытался сообразить, как он сюда попал. Рубцова, не желая отставать в счете, спросила с самой невинной интонацией:

— А ты тут чем занимаешься? Текст какой-то набираешь... Будь добр, прочти, пожалуйста, вслух.

Теперь была очередь Большакова ответить на вопрос молчанием. На экране передним, действительно, был текст, набранный мелким шрифтом: «А всё-таки жаль, что я решил не писать больше стихов. Вот прекрасное начало стихотворения: «Я некогда встречался с некой Б». Ну ладно, решил хватит — значит, хватит». Ирина подошла ближе, и Илья быстро выключил монитор. Рубцова торжествующе посмотрела на него и заговорила, уже не скрывая злости:

— Я знаю все, что ты тут пишешь про меня, Большаков. А пишешь ты гадости! Ты смеешь меня судить... — она чуть не задохнулась от гнева. — Посмотрел бы лучше на себя. Ты не смеешь меня судить, ты не Бог. Ты мразь, Большаков, и ты не имеешь никакого права требовать от меня отчета. Я живу так, как хочу.

Она красиво развернулась и выбежала из «бункера» с драматизмом, достойным сто пятьдесят пятой серии «Санта-Барбары». Капитан ошалело посмотрел ей вслед. После её ухода он, кажется, начал что-то соображать.

— Ну, и че вот она приперлась? — агрессивно спросил у него Илья. — Только за тем, чтоб меня вот так обласкать?

Ларькин закряхтел от неудовольствия:

— Устал я с вами... Давите на психику оба. Покоя ей хочется. Только я так понимаю, от тебя она его не дождется.

— Похоже, из всех нас только Ренат по-человечески встречает Новый год, — заметил Большаков, с интересом просмотрев в сознании Ларькина перечень женских имен, очаровательных мордашек и прочих любопытных подробностей, освежить память о которых ему не позволила Рубцова.

— Мы вроде и правда шли тебя поздравлять... Я только теперь понимаю, какая это была глупость. Ладно, пойду её искать, как бы ещё чего не натворила. — Способность соображать у Виталия, видимо, ещё не полностью восстановилась после рубцовского, гипноза, потому что в дверях он остановился и брякнул с тактичностью медведя: — Ты-то, надеюсь, понимаешь, что у нас с ней, по крайней мере в эту ночь, ничего не будет? Не мучь себя понапрасну.

— А шли бы вы все на х... — зло прошипел Илья.

— Э-эх... — укоризненно вздохнул капитан. — Ну, с Новым годом!

У небольшой чугунной калитки Ирина остановилась, украдкой посмотрела на дверь особняка, потом, видимо, вспомнив про телекамеры наружного наблюдения или почувствовав, что Илья за ней наблюдает, метнулась по переулку в сторону Арбата.

«Если я мразь, то мы друг друга стоим», — мрачно додумал Большаков.

На экране показался Ларькин, он на мгновение задержался у калитки и, безошибочно сориентировавшись, направился за Рубцовой. Мысль о том, какой скандал сейчас закатит капитану Ирина, узнав про его обещание, ненадолго утешила Илью. Потом ему вдруг стало одиноко. Пропало куда-то привычное чувство защищенности, которое давал ему «бункер». Он оттолкнулся ногами и, не поднимаясь с кресла, подъехал на нем к тумбочке.

— Самое время применить анестезию, — бормотал он вслух, обращаясь к своему отражению в темном экране «Вампира». — Сейчас мы будем топить печали в пенистой жидкости.

Примерно через час он уже чувствовал себя гораздо лучше. Печали и неприятности тонули одна за другой, пуская на прощание салют из пузырьков. Настроение выровнялось. Во всяком случае, сегодня все было в порядке, а завтра... Об этом можно будет подумать завтра. Большаков бодро мычал какую-то героическую песню, зациклившись на строчке «дотянем до леса — решили друзья». Прочие слова вылетели из памяти. Ещё через час Илья почувствовал, что до леса он не дотянет.

— А когда станет совсем трудно, нажми красную кнопочку, мой узкоглазый друг, — посоветовал он своему отражению и взялся за телефонную трубку.

Борисов ответил так быстро, словно ждал звонка.

— Товарищ майор, я тут, пожалуй... — в затруднении Илья остановился, надеясь, что несколько небрежные интонации его голоса объяснят все за него. — В общем, приезжайте, наверное. Я на всякий случай поставлю дверь на автоматику.

— Сейчас приеду, — сказал майор, в его голосе не прозвучало ни радости, ни удивления.

Илья настроил систему охраны так, чтобы входная дверь сама открылась при приближении Борисова, и побрел к заветной циновочке.

— Уволюсь на фиг, — мечтательно забормотал он заплетающимся языком, просидев на полу. — Буду напиваться каждый день, и меня вышибут. Хотя нет! Не вышибут. Придется писать рапорт. Так, мол, и так. Недееспособен. В том числе в интимном смысле. Просто не хочу. Устроюсь в частную фирму, буду программки лабать, «писюки» собирать, деньжищ будет — море... Или уеду в провинцию. А то подамся в эти, в рекетиторы... То есть в репетеры. В общем, буду детишек английскому учить. Тоже хлеб. Прости, «Вампирушка», мальчик хочет в Тамбов!