Благодаря случайности — теперь Большаков не был уверен, счастливой ли — всё переменилось. То ли Лесник решил, что его агент засвечен безнадежно, а значит, несмотря на все свои необычные способности, бесполезен. То ли по каким-то другим соображениям. Так или иначе, он её сдал, направив прямиком к Борисову с последним заданием — уговорить его уничтожить девастатор. (Девастатор, который был задуман группой молодых ученых как нейтринный лазер, оказался на практике мощнейшим космическим оружием. Взрыв получался в результате утечки части энергии и превращения материи в нейтринный поток, причем с увеличением расстояния до мишени утечка возрастала. Илья, привыкший мыслить масштабно, сразу понял, что девастатор — это оружие уничтожения планет. А когда понял, вновь задумался о судьбе Фаэтона.)
Майора не пришлось долго уговаривать, грасовцы сделали вылазку на какую-то засекреченную подземную базу в Санкт-Петербурге, девастатор был уничтожен. Судя по тому, что их за истекшие три месяца никто не убил, это сошло с рук. А Рубцова стала полноправной сотрудницей группы, боевым товарищем, без всяких оговорок. Лесник теперь был пройденным этапом её жизни— с того самого момента, как остался на скамейке в парке, а она уходила, не оборачиваясь, унося в сумочке дискеты, адресованные Борисову. Осенью Ирина так часто вспоминала эту сцену, что она отпечаталась и в голове Большакова.
Главный барьер рухнул. Рубцова уже не была врагом. Но она ещё долго не подпускала к себе Илью. Берегла от себя самой. И дело было не в неприязни или целомудрии — с её отношением к сексу такие понятия теряли смысл. И ведь он это прекрасно чувствовал, но, болван, на что-то надеялся. ещё одно сходство — опять зеркально отраженное! — самонадеянность. С её стороны в ответ на его подспудно излучаемое «хочу» звучало все время нечто вроде: «Обожжешься, дурачок!» А с его — что-то похожее на строку из репертуара «Браво»: «Дай мне хоть один шанс — и ты поймешь: я то, что надо!»
А потом вдруг ей пришла в голову мысль: дам мальчику поиграться, авось остынет. Мне ведь не жалко, а он мучается. Стоит ли принимать в расчет звучавшее обертонами: «Влюбится ещё больше — ну и пусть! я ведь этого достойна» — и уже совсем откуда-то из гипофиза: «Ну-ну, Илья Степанович, посмотрим, как у вас это получается?» Эта снисходительная подачка — как кость собаке, как милостыня нищему — его обидела и ещё на несколько дней отсрочила то, что произошло 2 декабря. Но они уже были обречены друг на друга, заряжены разноименно и должны были сойтись. Но Илья до самого последнего момента не был уверен в том, что это произойдет.
Роль детонатора, первой искорки, сыграла очередная шуточка Большакова: «I'll give you all my heart» — он переслал это со своего пульта на персональный компьютер Ирины, которая мучилась над расшифровкой очередного манускрипта здесь же, в «бункере». Конечно, эту перчатку можно было не поднимать, отнестись как к безобидному флирту, просто оценить каламбурчик. Но ведь речь идет об Ирине: Она тут же, без малейших колебаний, обещала Илье в ответ все свое she-art, даже не пытаясь сделать из этого двусмысленность.
Телепатический контакт — вещь неустойчивая, очень многое зависит от взаимной настроенности сознаний. Если до большаковской записки мысли каждого из них доносились до другого, как гомон голосов в соседней комнате, то теперь, обратив внимание друг на друга, они вдруг ясно увидели, что оба заняты вопросом: «где и когда?» И отчасти даже: «как туда побыстрее добраться?» Ирина колебалась недолго: встала и направилась в библиотеку. Точнее; направилась она к двери, но Илья-то сразу понял, куда и зачем она идет. Он встал с кресла, когда дверь за ней ещё не закрылась, но для соблюдения приличий (служба, черт бы её побрал) постоял, выжидая, за пультом. Выключил несколько ненужных в тот момент систем. Шагнул к выходу.
Первое потрясение ждало его в коридоре. Они одновременно закрыли двери: он — дверь компьютерного центра, выйдя в коридор, она — дверь библиотеки за собой. Илья постоянно чувствовал её, Ирину Рубцову, как она идет по коридору, сжимая в руке брелок с ключом, как берется за бронзовую рукоятку... И вдруг через несколько мгновений Ирина Рубцова перестала существовать. За дверью библиотеки дышало, дожидаясь его, что-то большое и жаркое, чуть сонное, покорное и жадное, влажнеющее с каждой секундой. Десяток шагов до библиотеки он проделал механически, не помня себя. Нет, он не боялся. Просто биоэнергетическое поле этого неожиданно ставшего незнакомым существа, усиливавшееся по мере приближения, гасило все мысли и эмоции, подавляло их своим могучим фоном, словно гудел огромный трансформатор, заглушающий остальные звуки.
Такими они теперь были существами. Такими, что прелюдия закончилась в тот момент, когда Большаков перешагнул порог библиотеки. Они были одеты, стояли в трех шагах друг от друга, но это был уже собственно акт. Ирина чуть сгорбилась, глаза у неё были совершенно безумные. Илья почти физически ощущал те покалывающие токи, которые пробегали у неё из нижней части живота вверх, отдаваясь сладкой болью в сосках.
Ключ. Она подумала об этой вещице, и Большаков раскрыл ладонь. Ирина метнула ключ точно ему в руку (чертовка посещала спортзал чаще Ильи), и он стал запирать дверь. Помедленнее. Не спеши. Ключ тоже имеет форму. И значение. Уже совсем согнувшись, она следила за тем; как он вставляет ключ в замочную скважину и поворачивает. Взгляд её стал отрешенным, зрелище запираемой двери так увлекло Ирину, что даже губы разомкнулись. Учащенно дыша, она выпрямилась. Глаза их, наконец, встретились.
Они приближались друг к другу медленно. Как «Титаник» и айсберг. Кто-то из них успел отстраненно подумать об этом, мысль эхом отдалась в сознании другого, и они даже заспорили было на одном из уровней, кто из них кто, а может, они два айсберга или два «Титаника». Спор прекратился тогда, когда Большаков начал сдирать с Ирины джинсы. В каком-то смысле это была уже формальность. Но такая, которую нужно было пройти. Ларькин был прав, сравнивая их с двумя многоэтажными домами. По крайней мере Илья ощущал себя именно таким домом (как бы дико это не звучало), и нужно было дать возможность своим жильцам на всех этажах пообщаться с жильцами другого. Как Илья, так и Ирина прекрасно знали, что обмен энергиями в момент соития мужчины и женщины происходит не в одной только точке.
Мебели в библиотеке было не так уж много. Рубцовой самым удобным показался старинный мягкий стул. Илья не возражал. Прижимая к себе усевшуюся к нему на колени женщину и ощущая боками упругие и мягкие бёдра, Большаков почувствовал, что его сознание раздробилось на множество незаконченных, осколочных сознаний. А может быть, вырвались на свет те многочисленные участки подсознания, которые обычно остаются в тени, как танцоры на затемненной сцене, не попавшие в круг прожектора.
...Он был в своих руках, одновременно и отдельно — в правой и в левой. Он был кистью правой руки... Нет, он был пальцами... Нет, он был нервными окончаниями на подушечках пальцев правой руки Ильи Большакова. То, что он чувствовал, можно было передать словом soft, а ещё русским словом «мягкая», но не так, как оно пишется, а так, как произносится «мяхкая»... Он скользил по этому «мяхкому» холму, удивляясь его белизне и гладкости, к вершине. Это был живой вулкан, дышавший глубокими частыми и содрогавшимися мелкими и ещё более частыми толчками. Он уже не был Ильей Большаковым, словно утратил имя. Он был просто «он», пожалуй, даже «они», скользившие по поверхности тысяч живых клеточек, которые были рады встрече и посылали им свою радость, заранее и вдогонку. Поэтому нужно было непременно вернуться и проделать путь ещё раз. Но самая главная и удивительная вещь была там, на вершине, в бугорках застывшей магмы, подсвеченная изнутри розово-бордовым светом. Когда он прикасался к этим бугоркам, слышался подземный гул, от которого по всему его телу пробегала дрожь.
...другой, не менее полноправной частью сознания он слышал, что это не гул, а нежный стон, страстное грудное воркование, которым она отвечала на его движения. Тот ядовитый критике прищемленным самолюбием, который с неудовольствием видел в этих точных, красивых нотах признак её опытности — и не мог, мразь такая, смолчать об этом — был затоптан ногами и валялся где-то в углу с кляпом во рту. Остался мужчина, который радовался пению своей любимой. Воин, который подчинялся этим звукам и поднимался на зов трубы. Дирижер, который умело и бережно, но в то же время властно, по своему хотению, управлял этой мелодией взмахом палочки...
