Снилась ему незнакомая длинная комната, вернее, даже не комната, а огромный какой-то коридор, целая анфилада уходящих в полутьму и пропадающих из виду комнат, разделенных широкими, похожими на арки проемами — и по всем боковым стенам стоит зачехленная мебель, какие-то огромные предметы, задернутые плотной белой холстиной, непонятной формы и непонятного назначения, и кроме этих белесых монстров во всем этом длинном и широком коридоре есть одни только зеркала. Зеркала большие и маленькие, висящие на стенах, стоящие отдельно, сами по себе, в самой середине сумеречных комнат, зеркала, выглядывающие из-за громоздящейся неподвижно мебели, отражающие друг друга и каждое, самое незначительное его, Ильи Большакова, движение, фиксирующие сразу и во всех возможных ракурсах.
Он идет по коридору, медленно, осторожно, оглядываясь по сторонам и стараясь производить как можно меньше шума. Но шаги все равно слышны, причем слышны как-то преувеличенно громко, как будто кто-то насыпал на пол сахарного песку и сахар хрустит теперь под ногами с мерзким, на сиплый визг похожим звуком. Зеркала отслеживают каждый его шаг, каждый жест, и передают по цепочке куда-то в сумеречную бесконечность, словно упреждая кого-то о его приходе. И за этим всем скрывается какая-то угроза, причем угроза многомерная и многосоставная, разом и физическая, и — что куда страшнее, —грозящая полным подчинением и уничтожением той внутренней реальности, которую он привык называть собственным именем: Илья Большаков. Откуда эта опасность исходит и в чем она заключается, он не знал, но чувствовал её всей кожей, и внутри она тоже отдавалась непрестанной мелкой дрожью, как будто подвесили на тонкой нитке ртутный шарик, и теперь он перекатывается, переливается, подрагивает примерно в том месте, где у человека должна обретаться душа.
Зайдя в очередную комнату, он едва не задохнулся от прихлынувшей изнутри душной и разом ледяной — волны. И только усилием воли подавил в себе желание развернуться на сто восемьдесят и бежать, бежать, бежать отсюда куда глаза глядят. Потому что опасность была именно здесь. Здесь был её эпицентр, и где-то здесь, за белесыми нагромождениями зачехленной мебели, пряталось живое существо, от которого исходил главный импульс страха, подавляющий волю и раскручивающий внутри тугую пружинку паники.
Он остановился и начал медленно оглядывать размытые полумглой очертания предметов. Стало очень тихо, так тихо, что зазвенело в ушах. Серовато-белые глыбы сливались друг с другом так, что различить отсюда, из далека, стоят ли они вплотную или между ними есть проходы, закутки и ниши, не было никакой возможности.
В руке у Ильи откуда-то сам собой появился нож, но его это не удивило и не заставило усомниться в реальности происходящего. Тело само знает, что ему делать, и, если опасность реальна, оно среагирует адекватно. Значит, нож у него где-то был, хороший выкидной нож с коротким мощным лезвием, заточенным до бритвенной остроты. Хошь коли, хошь секи, хошь кидай издалека — на всё сгодится. Илья попробовал подушечкой пальца лезвие и удовлетворенно кивнул. Так-то лучше. Паника внутри начала понемногу оседать, как оседает на дно мутная илистая взвесь, поднятая метнувшейся из-под коряги щукой. Илья сгруппировался и, готовый к любому, самому неожиданному и резкому движению, сделал скользящий шаг вперед, одновременно сканируя интерьер. Весь. Почти на триста шестьдесят.
Звон в ушах усилился, и Илье показалось, что сквозь него долетел откуда-то из дальнего угла тихий, на высокой звенящей ноте, смешок — как будто тронули металлической палочкой серебряный бубенчик. Он остановился и попытался повнимательней вглядеться именно в то сочетание смутно мерцающих из темноты форм, которое высилось в подозрительном углу. Никакого движения он там не заметил, и ничего, что по цвету или по фактуре выделялось бы на общем фоне.
Смех послышался снова —на сей раз уже совершенно отчетливо, и из совершенно другого сектора пространства. Прямо по курсу, оттуда, где был следующий проем, уводящий в очередную полутемную комнату. Илья прижал пальцем лезвие ножа и все тем же скользящим манером, на каждом шагу обводя глазами широкий полукруг — вправо, потом влево, —двинулся вперед. Быстро. Как можно быстрее.
Он успел почти дойти до арки, когда смех повторился ещё раз. Сзади. Прямо за спиной. По позвоночнику между лопатками словно прошлась холодная липкая ладонь — Илья обернулся, выставив перед собой обе руки, готовый к прыжку и к удару.
Никого.
В нем начала подниматься совершенно не свойственная для него в обычном, «дневном», «подконтрольном» состоянии отчаянная слепая ярость. Он успел ещё подумать, что именно на это они, наверное, и рассчитывают —чтобы он сорвался, потерял контроль над собой, и вот тогда уже наверняка: конец. Кто такие эти «они», было уже абсолютно все равно. Ярость накрыла его с головой, в глазах потемнело, он крутанулся в сторону и снизу, наискось, ударил лезвием ножа, длинным секущим ударом, пропоров сантиметров на семьдесят—восемьдесят ближайшего зачехленного монстра. Раздался легкий хлопок — как будто наступили на бумажный стаканчик от мороженого, —и комната начала меняться, перестраиваться на глазах. Из разрезанного чехла потянуло сквознячком, и он начал оседать на глазах, теряя объем и форму, пока не распластался на полу огромной скомканной нечистой простыней. Илья поднял голову. С остальными монстрами происходило то же самое. Из них как будто разом выпустили воздух, и оказалось, что угадывавшиеся под холстиной глыбистые твердые формы высоких громоздких шкафов и титанических роялей были всего лишь обманкой, миражом, который рассыпался теперь на глазах, словно карточный домик, устилая пол ставшей вдруг едва ли не в два раза шире комнаты сплошным слоем грязновато-белой материи.
Когда гигантские призраки осели и стало видно далеко во все концы открывшийся за их спинами огромный пустой зал, Илья заметил метрах в пятидесяти от себя небольшой сгусток тьмы, явственно выделявшийся на общем светлом фоне. Возникшее было ощущение торжества, победы над лишенным, как выяснилось, всякой реальной силы противником вновь уступило место нарастающей тревоге, потому что отошедший куда-то на периферию сознания маячок страха заработал вновь, и импульс исходил теперь из вполне конкретной точки — от этого невзрачного темного пятнышка на скомканном белесом ковре.
Илья пошел вперёд, на сей раз не спеша, стараясь успокоиться так, чтобы, подойдя к этому таинственному, излучающему опасность предмету, он никого и ничего не боялся, и чтобы тело не вышло ненароком из-под контроля.
Чем ближе он подходил, тем явственнее звучал у него в ушах уже знакомый смех — не злой, не издевательский, а существующий как будто сам по себе, безо всякой связи с происходящим и вообще с чем бы то ни было. Смех, как и ощущение угрозы, исходил от темной скрючившейся, поджав колени к подбородку, фигурки — Илья теперь уже отчетливо видел, что это человек. Причем человек росточку весьма незначительного, и телосложения более чем субтильного, не то ребенок, не то худенькая девушка, смеющаяся себе в колени, не обращая никакого внимания на подходящего к ней в откровенно угрожающей позе человека с ножом. Если человечек вообще его видел. Илья расслабился, опустил правую руку, однако возникшее было желание сложить нож и убрать его обратно в карман отмел как несвоевременное.
Когда до сидящего на полу человечка осталось едва два с половиной метра, Илья остановился, чтобы получше его разглядеть. Это была женщина, или, скорее, действительно совсем молоденькая девушка в черном облегающем трико. Брюнетка. Худенькая. Руки тонкие, запястья — обхватишь оба двумя пальцами одной руки, да ещё и место останется. Она сидела к нему боком, так что видны были проступающие сквозь тонкое трико трогательные острые лопатки и, под обхватившими колени предплечьями, маленькие, красиво очерченные груди.
Илья, окончательно успокоившись, сложил-таки нож и сунул его в карман. Эта девочка явно не представляла из себя ничего особенного — в плане опасности, конечно. А смех и ощущение угрозы —все от нервов и от общей атмосферы этого странного, нелепого и ни с чем несообразного помещения, относительно которого у Ильи уже начали закрадываться некоторые подозрения на предмет соответствия действительности. На предмет того, а не снится ли ему, часом, вся эта лабуда...
