В основе обвинения лежал незамысловатый тезис: императрица — немка. Но по самоощущению, по языку, который она считала родным, она никогда не была немкой, она была скорее англичанкой. А за десятилетия, проведенные на ее новой Родине, здорово обрусела. Александра Федоровна ненавидела Вильгельма, с мужем и детьми говорила и переписывалась по-английски (царь с детьми — только по-русски). «С придворными царица говорила по-французски или по-английски, — подмечал Жильяр. — Она никогда не разговаривала по-русски (хотя говорила на нем вполне удовлетворительно), кроме случаев, когда ее собеседник не знал никакого другого языка. За все время моей жизни при дворе я ни разу не слышал, чтобы кто-то из них говорил по-немецки, кроме как в случаях крайней необходимости — например, на приемах»[1280]. С началом войны немецкий язык совсем был изгнан из обихода царской семьи.
Переписка царицы военных лет пестрит огромным количеством самых нелестных эпитетов в адрес пруссаков. Будущему президенту Чехословакии Масарику она сказала: «Есть скоты, упорно называющие меня… немкой»[1281]. Она по-настоящему теряла душевное равновесие, когда узнавала, что кто-то называл ее таким образом. И, напротив, она с гордостью писала в сентябре 1916 года: «Да, я более русская, чем многие иные»[1282]. Генерал Спиридович, проведший при особе императрицы не один год, однозначно заявлял: «Все выдумки о немке и самое прозвище были присвоены царице нашей интеллигенцией и, главным образом, представителями так называемого высшего общества»[1283].
Далее линия обвинения императрицы шла по части ее контактов с немецкими родственниками и эмиссарами германского правительства, зондировавшими возможность заключения сепаратного мира. Впрочем, до февральской революции общественностью обсуждался и осуждался только один факт — приезда в Петроград в декабре 1915 года из Австрии фрейлины Марии Васильчиковой, выступившей в изложении газет каналом передачи предложений о сепаратном мире. Публике не было известно, что еще до своего приезда Васильчикова писала Николаю и Александре письма из Вены и Берлина с предложением прекратить кровопролитие. Из них, похоже, дошло одно, и 9 марта 1915 года императрица сообщала мужу: «Посылаю тебе письмо от Маши из Австрии, которое ее просили тебе написать в пользу мира. Я, конечно, более не отвечаю на ее письма»[1284]. Васильчикова сразу же стала «невъездной», но каким-то образом добилась разрешения приехать в Россию на похороны родственника. Доказательством «заговора императрицы» выступал тот факт, что ее бывшая фрейлина поселилась неподалеку от ее дворца в Царском селе.
Александра Федоровна ее тоже заметила и известила мужа: «Мария Васильчикова живет с семьей в зеленом угловом домике и наблюдает из окна, как кошка, за всеми, кто входит и выходит из нашего дома, и делает свои замечания»[1285]. Встретиться с Александрой ей не удалось. Васильчикова была лишена фрейлинского звания и выслана в имение сестры в Черниговскую губернию. Вот, собственно, и все предательство. Ничего другого императрице оппозиция, уверенная в измене, не предъявляла!
Больше материалов появилось у мемуаристов и исследователей, когда в 1923 году советский Госиздат начал публикацию полной переписки императорской семьи. Там обнаружили массу криминала в мыслях Александры Федоровны. Например: «Эта ужасная война, кончится ли она когда-нибудь? Я уверена, что Вильгельм подчас переживает моменты отчаяния при мысли, что он сам, под влиянием русофобской клики, начал войну и что он ведет страну к гибели». Или еще похлеще: «О эта ужасная война! Подчас нет больше сил о ней слышать; мысли о чужих страданиях, о массе пролитой крови, терзают душу, и лишь вера, надежда и упование на божье безграничное милосердие и справедливость являются единственной поддержкой»[1286]. Согласитесь, преступного в таких мыслях было не много, так думало подавляющее большинство россиян.
Но самой неопровержимой уликой предательства Александры Федоровны до сего дня остается ее переписка с братом, великим герцогом Гессенским Эрнстом-Людвигом, который официально числился в рядах германской армии. Вот что поведала она об этом Николаю 17 апреля 1915 года: «Я получила длинное, милое письмо от Эрни… Он… полагает, что кто-нибудь должен был начать строить мост для переговоров. У него возник план послать частным образом доверенное лицо в Стокгольм, которое встретилось бы там с человеком, посланным от тебя (частным образом), и они могли бы помочь уладить многие временные затруднения. План его основан на том, что в Германии нет настоящей ненависти к России. Э. послал уже туда к 28-му (2 дня тому назад, а я узнала об этом только сегодня) одно лицо, которое может пробыть там только неделю». Вот оно, доказательство налаживания канал для переговоров о сепаратном мире с Германией! Увы, в том же письме: «Я немедленно написала ответ (все через Дэзи[1287]) и послала этому господину, сказав ему, что ты еще не возвращался и чтобы он не ждал, и что, хотя все и жаждут мира, но время еще не настало. Я хотела кончить с этим делом до твоего возвращения, так как знала, что тебе это было бы неприятно»[1288]. Больше вопрос об этом переговорном канале не вставал.
На что исследователи обращали меньше внимания, так это на возмущение Александры Федоровны по поводу переговоров о сепаратном мире или приписывания ей таких планов. С этой точки зрения, весьма показателен ее рассказ об одной встрече дяди императора Павла Александровича: «Ну, во-первых, — недавно у него обедал Палеолог и имел с ним долгую интимную беседу, во время которой он очень хитро старался выведать у Павла, не имеешь ли ты намерения заключить сепаратный мир с Германией, так как он слышал об этом здесь, и во Франции распространился об этом слух; — они же будут сражаться до конца. Павел отвечал, что он уверен, что это неправда, тем более, что при начале войны мы решили с нашими союзниками, что мир может быть подписан только вместе, ни в коем случае сепаратно. Затем я сказала Павлу, что до тебя дошли такие же слухи насчет Франции. Он перекрестился, когда я сказала ему, что ты и не помышляешь о мире и знаешь, что это вызвало бы революцию у нас, — потому-то немцы и стараются раздувать эти слухи. Он сказал, что слышал, будто немцы предложили нам условия перемирия. Я предупредила его, что в следующий раз он услышит, будто я желаю заключения мира»[1289].
И совсем мало внимания либеральные и коммунистические авторы обращали на более чем патриотические деяния и высказывания Александры Федоровны. Женщина деятельная, она была одним из крупнейших организаторов санитарного дела. В Царском селе в 22 километрах от столицы, где семья практически безвыездно жила все военные годы, императрица организовала 10 госпиталей, число которых затем возросло до семидесяти. В лазарет превратится и Зимний дворец в Петербурге. Когда художник и искусствовед Бенуа заглянет в Зимний в 1916 году, он с ужасом обнаружит, что «все большие залы заняты военным лазаретом. Все кровати, кровати, ширмы, столы с медикаментами, и среди этого бесшумно бродят жалкие тени в больничных халатах. Многие лежат под своими серыми одеялами. Снуют белоснежные сестрицы в чепцах»[1290]. Было организовано несколько санитарных поездов для подвоза раненых. В Екатерининском дворце был создан склад Ее Императорского Величества, снабжавший армию в промышленных масштабах бельем и перевязочными материалами. Под ее председательством был учрежден Верховный совет, занимавшийся помощью жертвам войны среди мирного населения, беженцам и семьям, отправивших кормильцев на войну. В том же направлении работали Татьянинский и Ольгинский комитеты, названные по именам старших дочерей царя, их возглавлявших, и имевшие отделения во многих губерниях. Средства выделялись как из бюджета, так и получались за счет частных пожертвований, в сборе которых участвовала вся семья. Размеры деятельности были немалыми. Александра информировала мужа: «Тебе, может быть, интересно узнать о суммах, полученных моим складом и канцелярией с 21 июля 1914 года:
