Однако для многих — на фронте и в тылу — ситуация выглядела совсем иначе. Все больше сомнений вызывали цели войны, тем более что четко сформулированы они так никогда и не были. Все чаще звучали обвинения в адрес царя. «В 1917 году уже никто на фронте не чувствовал в войне веянья Божьей благодати. Зато безумие ее ощущали все, открыто связывая к тому же это безумие с глупостью и бессилием власти, — вспоминал Степун. — О вине правительства и придворных кругов у нас в бригаде заговорили во время встречи нового, 1917 года»[1189]. Стояла очень холодная зима, грозившая, как представлялось многим, еще и голодом.
Правительственная чехарда
Февральскую революцию часто объясняют саморазложением власти, затеянной вконец растерявшимся императором в последний год его правления кадровой чехардой, которая выносила на вершину власти бездарностей, пользовавшихся покровительством Александры Федоровны и Распутина. Есть ли основания для подобных выводов? И да, и нет.
Конец 1915 — начало 1916 года прошли в поисках нового премьера. 77-летний Горемыкин мало кого устраивал. Либеральная общественность боролась с ним изначально, называя на его место кандидатуры Поливанова, Кривошеина и морского министра Григоровича. Но уже и правые требовали перемен. Генерал Курлов уверял, что Горемыкин «выработал в себе олимпийское спокойствие: его ничем нельзя было удивить, а тем более взволновать», и от него «нельзя было ожидать энергичных действий, принятие которых подсказывало современное положение»[1190]. В правых и придворных кругах все чаще стало звучать имя 68-летнего Бориса Штюрмера, крупного помещика из Тверской губернии, выпускника юридического факультета Петербургского университета, который имел опыт работы в Минюсте и МВД, был губернатором в Нижнем Новгороде и Ярославле. Член Государственного совета, Штюрмер со времен Столыпина был одним из главных идеологов правых и их общепризнанным кандидатом на премьерский пост.
Нельзя сказать, что царь не видел проблем, связанных с этой кандидатурой. В начале января супруга спрашивала его: «Милый, подумал ли ты серьезно о Штюрмере? Я полагаю, что стоит рискнуть немецкой фамилией, так как известно, какой он верный человек». На следующий день Николай отвечал: «Не перестаю думать о преемнике старику. В поезде я спросил у толстого Хе. (министра внутренних дел Алексея Хвостова — В. Н.) его мнение о Штюрмере. Он его хвалит, но думает, что он слишком стар, и голова его уже не так свежа, как раньше. Между прочим, этот старый Штюрмер прислал мне прошение о разрешении ему переменить фамилию и принять имя Панина. Я ответил… что не могу дать разрешения без предварительного согласия имеющихся еще в живых Паниных». Еще через два дня: «Я продолжаю ломать себе голову над вопросом о преемнике старику, если Штюрм. действительно недостаточно молод и современен»[1191]. 20 января Штюрмер все-таки возглавил правительство, а заодно и министерство внутренних дел.
Он был не самым крупным политиком. Зинаида Гиппиус вспоминала, как он принимал ее с мужем — Мережковским — «по-европейски» в Ярославле: «Внутренне — охранитель не без жестокости, но без творчества и яркости; внешне — щеголяющий (или щеголявший) своей «культурностью» перед писателем церемониймейстер. Впрочем, выставлял свое «русофильство» (он из немцев) и церковную религиозность»[1192]. Штюрмер был из той породы крепких администраторов и старых коней, которые борозду не испортят. Его собственноручные записи аудиенций у царя свидетельствуют о здравом понимании ситуации и способности выявлять действительно значимые приоритеты. Но, конечно, не его пришествия ждала прогрессивная общественность. Штюрмеру сразу же припомнили все: преклонный возраст, давние коррупционные обвинения в его адрес, благосклонность к нему Распутина. Ну и, безусловно, были все основания опасаться назначить главой правительства человека с немецкой фамилией в то время, когда антигерманская кампания в России сметала принадлежавшие немцам фабрики, школы и пекарни, не исполнялись Бах и Бетховен. Слухи об «измене» получали еще одно зримое подтверждение, хотя сам Штюрмер — вполне православный и русский по мировосприятию — не давал для этого оснований.
Думская элита, уже сама активно претендовавшая на премьерский и министерские посты, восприняла нового главу правительства однозначно. «Абсолютно беспринципный человек и полное ничтожество, — это слова из воспоминаний Василия Шульгина, относившегося, казалось бы, к тому же правому политическому лагерю, что и Штюрмер. — …Дело было в том, что Штюрмер, маленький, ничтожный человек, а Россия вела мировую войну. Дело было в том, что все державы мобилизовали свои лучшие силы, а у нас сделали премьером «святочного деда»[1193]. Не приняли Штюрмера и представители правоохранительных структур, которые он возглавил. Глобачев уверял, что тот «не был государственным человеком», «был стар, неспособен, упрям, не мог разбираться в самых пустяшных в опросах»[1194].
Что же касается либералов, то они были о Штюрмере еще более низкого мнения и изначально не собирались с ним сотрудничать ни при каких условиях. «Для общественных кругов Штюрмер был типом старого губернатора, усмирителем Тверского земства. Его личной особенностью была его любовь к деньгам, и из провинции следом за ним тащился длинный хвост пикантных анекдотов о его темных и скандальных способах стяжания»[1195], — заявлял Павел Милюков. Премьер теневого кабинета князь Львов обратился к императору с письмом, широко растиражированным его политическими союзниками: «Надежда на единение власти с народом исчезла. Растут недовольства и подозрения, множатся слухи о предательстве и изменах, слабеет на радость врагу вера в победу… Обновите власть. Возложите тяжкое бремя ее на лиц, сильных доверием страны. Восстановите работу представителей народных. Откройте народу путь единения с властью и с вами, Государь»[1196].
Разговоры о триумфе «партии измены», готовящей сепаратный мир с Германией, взбудоражили дипломатический корпус союзников, чьи оценки никогда не расходились с мнениями российских либералов. Его неформальный лидер Бьюкенен моментально сформулировал приговор Штюрмеру: «Обладая умом лишь второго сорта, не имея никакого опыта в государственных делах, преследуя исключительно свои личные интересы, отличаясь льстивостью и крайней амбициозностью, он был обязан своим новым назначением тому обстоятельству, что был другом Распутина и пользовался поддержкой окружавшей императрицу камарильи». В начале февраля английский посол добился аудиенции у Николая II и «впервые сделал серьезную попытку побудить императора вступить на более либеральный путь» и «даровать в качестве акта милости за оказанные услуги то, что было бы унизительно дать под давлением революционного движения». Царь ответил, что народ «должен напрячь все свои силы для войны и что вопросы о внутренних реформах должны быть отложены до заключения мира»[1197].
В надежде на то, что новому главе правительства удастся наладить взаимопонимание с Думой, Николай объявил о созыве сессии народных избранников на 9 февраля 1916 года. Более того, царь пошел на беспрецедентный шаг, единственный раз за все время существования Госдумы посетив Таврический дворец. В думских кругах это событие вызвало восторг. Краткое приветствие императора и ответная речь Родзянко («Какая радость нам, какое счастье, — наш русский царь здесь, среди нас!») были встречены долго не смолкавшими криками «ура!» Даже либералы были довольны, расценив приход царя как убедительнейшее свидетельство существования конституционного строя и признания — наконец — этого факта Николаем II. «Защитники старого абсолютизма вчера лишились одного из своих аргументов, казавшегося наиболее сильным»[1198], — торжествовал кадетский официоз «Утро России».
