В качестве одного из таких людей целый ряд источников называет генерала Алексеева. Он вернулся в Могилев 17 февраля в шесть часов вечера. Там уже явно что-то активно варилось. В мемуарах Брусилова находим полузагадочную фразу: «Но в Ставке, куда уже вернулся Алексеев (Гурко принял опять Особую армию), а также в Петербурге было, очевидно, не до фронта. Подготовлялись великие события, опрокинувшие весь уклад русской жизни…»[1691]. Настроения в Ставке Брусилову хорошо были известны. Василий Гурко о подготовке великих событий ничего не сообщает, в его изложении штаб продолжал будничную работу: «За два дня я изложил Алексееву все свои соображения, после чего мы расстались не менее дружелюбно, чем когда-либо прежде. После этого я по телеграфу доложил царю, что полностью сдал дела и прошу позволения отправиться к месту своей постоянной службы. Немедленно вслед за этим поступила информация, что дата отъезда его величества до сих пор не установлена. В тот же день я получил от Государя санкцию на возвращение в Особую армию. Фактически царь прибыл в Могилев менее чем через двадцать четыре часа после моего отъезда»[1692]. Гурко уверяет, что покинул Ставку в неведении относительно времени приезда туда царя. Этого не может быть, потому что за сутки до прибытия информация об этом в Могилев точно дошла. Воейков сообщил о соответствующих планах Николая еще 19 февраля, а Гурко уехал 21-го. Более того, трудно представить, чтобы при передаче дел «младотурки» Алексеев и Гурко не обсуждали между собой вопрос о приезде в Ставку императора, которого Алексеев стал усиленно приглашать сразу после возвращения с отдыха.

Воейков вспоминал, как в воскресенье 19 февраля после службы в Федоровском соборе император пригласил его посмотреть кино в Круглом зале Александровского дворца. «Когда кончился сеанс, я проводил Государя в его кабинет. По пути Его Величество обратился ко мне со словами: «Воейков, я решил в среду ехать в Ставку». Я знал, что Государь имел намерение ехать, но думал, что момент этот — неподходящий для его отъезда, и потому спросил, почему он именно теперь принял такое решение, когда на фронте, по-видимому, все спокойно, тогда как здесь, по моим сведениям, спокойствия мало, и его присутствие в Петрограде было бы весьма важно. Государь на это ответил, что на днях из Крыма вернулся генерал Алексеев, желающий с ним повидаться и переговорить по некоторым вопросам; касательно же здешнего положения Его Величество находил, что, по имеющимся у министра внутренних дел Протопопова сведениям, нет никакой причины ожидать чего-нибудь особенного… Вернувшись к себе, я сделал распоряжения для отъезда и вызвал к телефону Протопопова». Тот подтвердил, что беспокоиться не о чем[1693].

Приглашение со стороны начальника штаба подтверждает и фрейлина Александры Федоровны баронесса Софья Буксгевден: «Император решился ехать — и то лишь на короткое время — лишь после того, как получил срочную телеграмму от генерала Алексеева. Я находилась возле императрицы в тот момент, когда император пришел к ней с телеграммой в руке. Он попросил меня остаться и сказал императрице: «Генерал Алексеев настаивает на моем приезде. Не представляю, что там могло случиться такого, что потребовалось мое обязательное присутствие. Я съезжу и проверю лично. Я не задержусь там дольше, чем на неделю, так как мне следует быть сейчас именно здесь»[1694]. Генерал свиты Дубенский тоже, вероятно, имел основания предполагать: «Вероятно, Алексеев его вызвал…»[1695] Так что версия о том, что «младотурецкие» заговорщики выманили императора из Царского Села, имеет основания.

Но, полагаю, у Николая И была и другая — не менее серьезная — причина ехать в Ставку. Керенский приводит слова Протопопова о его последней встрече с императором — вечером 21 февраля. «Войдя в кабинет, он закрыл за мной дверь, направился к столу. Я ужасно встревожился, впервые видя царя в таком смятении.

— Знаете, что сделал Гурко? — сказал он. — Вместо четырех гвардейских полков прислал нам три матросских экипажа.

Кровь бросилась мне в лицо, я инстинктивно сдержал мгновенно вспыхнувший гнев:

— Это уже переходит всякие границы, Государь, хуже, чем неповиновение. Гурко обязан с Вами советоваться, прежде чем изменять Ваши приказы. Всем известно, что в матросы набирают фабричных рабочих, это самые революционные части в наших вооруженных силах.

— Вот именно! Но последнее слово останется за мной. Я никак этого не ожидал. А вы еще считаете мой отъезд на фронт преждевременным. Я пришлю вам кавалерию»[1696]. Император ехал в Ставку, потому что ему становилось очевидным, что там зреет заговор. И понимал, что только ему под силу с ним справиться. «Николай II собирался по прибытии в Ставку осуществить намеченную переброску верных войск в окрестности столицы»[1697], — не без оснований утверждает историк Владимир Хрусталев.

Александра Федоровна сильно возражала против отъезда мужа — интуиция ее в очередной раз не подводила. «Простились с ним, — вспоминала Вырубова, — по обыкновению в зеленой гостиной Государыни. Императрица была страшно расстроена. На мои замечания о тяжелом положении и готовящихся беспорядках Государь мне ответил, что прощается ненадолго, что через десять дней вернется. Я вышла потом на четвертый подъезд, чтобы увидеть проезжавший мотор их величеств. Он промчался на станцию при обычном перезвоне Федоровского собора»[1698]. Отъезд в описании Спиридовича прошел в обычном порядке. «Распрощавшись после завтрака с семьей и Вырубовой, Государь выехал из дворца с императрицей. Дружно крикнули «Здравия желаем, Ваше Императорское Величество!» стоявшие у главных ворот чины конвоя, Собственного полка, дворцовой полиции. Проехали в церковь Знамения. Приложились к чудотворной иконе Божьей Матери. Поехали к царскому павильону. Белая пелена расстилалась кругом… В два часа императорский поезд тронулся в путь. По сторонам, как вкопанные, стояли часовые Железнодорожного полка. Вдали на лыжах — охрана второй линии. Царский поезд скрылся, повернув на Гатчину. Царица в красных пятнах от волнения вернулась во дворец»[1699].

Вдогонку ушедшему поезду императрица пишет полное плохих предчувствий послание: «С тоской и глубокой тревогой я отпустила тебя одного без нашего милого, нежного бэби… Вернись скорее — ты видишь, я прошу тебя не за себя и даже не ради бэби — об этом ты сам всегда помнишь. Я понимаю, куда призывает долг, — как раз теперь ты гораздо нужнее здесь, чем там. Так что, как только уладишь дела, пожалуйста, вернись домой дней через десять, пока все не устроится здесь, как надо… Глаза мои болят от слез»[1700].

Если бы Николай задержался еще на день, он, скорее всего, никуда бы не уехал: серьезно заболеют дети. И история могла пойти иначе. Но император ехал в Ставку. И не только потому, что его туда коварно выманили. Никто не смог бы его выманить, не чувствуй он своего морального долга перед офицерами и солдатами на фронте.

Отъезд императора из Царского Села стал тем событием, за которым на следующий же день последовало восстание.

Какие силы вывели массы людей на улицы? Конечно, не стоит сбрасывать со счетов элемент революционной стихии, на который делала упор советская и либеральная литература. Доведенные тяготами войны до тяжелейшего положения, низы были готовы взорваться протестом. Первые выступления, первая кровь, забастовочный азарт, нерешительность властей — и вот уже людьми овладевает психология толпы, психология бунта — «бессмысленного и беспощадного». Очень ярко это настроение передал Владимир Маяковский в стихотворении «Февраль»[1701].