Иначе думала оппозиция. 27 августа на квартире государственного контролера Харитонова состоялось совещание восьмерки министров с группой депутатов Государственной думы, занятых формированием Прогрессивного блока. Было договорено совместно добиваться создания правительства народного доверия, которое изменило бы принципы управления страной. Николай понял, что все его маневры с уступками либералам ничего не дают, те просто начинают требовать новых уступок и саботировать работу правительства, что в принципе недопустимо, а во время войны — тем более. 3 сентября он объявил перерыв заседаний Государственной думы, вызвав очередную бурю депутатского и общественного протеста, который, впрочем, его мало смущал. 9 сентября он, не скрывая обуревавшего его возмущения, информировал жену: «Поведение некоторых министров продолжает изумлять меня! После всего, что я им говорил на знаменитом вечернем заседании, я полагал, что они поняли и меня, и то, что я серьезно сказал именно то, что думал. Что ж, тем хуже для них! Они боялись закрыть Думу — это уже сделано! Я уехал сюда и сменил Н., вопреки их советам; люди приняли этот шаг как нечто естественное и поняли его, как мы. Доказательство — куча телеграмм, которые я получаю со всех сторон — в самых трогательных выражениях. Все это ясно показывает мне одно, что министры, постоянно живя в городе, ужасно мало знают о том, что происходит во всей стране. Здесь я могу судить правильно об истинном настроении среди разных классов народа: все должно быть сделано, чтобы довести войну до победного конца, и никаких сомнений на этот счет не высказывается. Это мне официально говорили все депутации, которые я принимал на днях, и так это повсюду в России. Единственное исключение составляют Петроград и Москва — две крошечные точки на карте нашего отечества!»[420] Роль столиц царь явно и опрометчиво недооценивал.

Между тем «забастовка министров» продолжалась. 17 сентября Николай вновь возмущен: «Вчерашнее заседание ясно показало мне, что некоторые из министров не желают работать со старым Гор., несмотря на мое строгое слово, обращенное к ним; поэтому, по моему возвращении, должны произойти перемены»[421]. И они произошли. Император отправил Кривошеина, Щербатова и Самарина в отставку.

Николай II чувствовал душевный подъем. Он упивался военной средой, которую любил куда больше, чем официальный Петроград, писал о выздоровлении от столичного климата, от склок и доносов. И он был счастлив от приезда в Ставку наследника. «В Ставке Государь жил в довольно неуютном губернаторском доме, в котором наверху занимал две комнаты: одна служила кабинетом, другая спальней, где вместе с походной кроватью Государя стояла такая же походная кровать для наследника, на которой он спал во время своих частых пребываний в Могилеве»[422], — писал флигель-адъютант императора полковник Мордвинов. Одиннадцатилетний Алексей не только впервые оторвался от матери, но и, как казалось отцу, начинал выздоравливать. «Ужасно уютно спать друг возле друга; я молюсь с ним каждый вечер, с той поры, как мы находимся в поезде; он слишком быстро читает молитвы, и его трудно остановить; ему страшно понравился смотр, он следовал за мной и стоял все время, пока войска проходили маршем, что было великолепно. Этого смотра я никогда не забуду. Погода была превосходная, и общее впечатление изумительное.

Жизнь здесь течет по-обычному. Только в первый день Алексей завтракал с m-r Жильяром в моей комнате, но потом он стал сильно упрашивать позволить ему завтракать со всеми. Он сидит по левую руку от меня и ведет себя хорошо, но иногда становится чрезмерно весел и шумен, особенно, когда я беседую с другими в гостиной. Во всяком случае, это им приятно и заставляет их улыбаться.

Перед вечером мы выезжаем на моторе (по утрам он играет в саду) либо в лес, либо на берег реки, где мы разводим костер, а я прогуливаюсь около.

Я поражаюсь, как много он может и желает ходить, а дома не жалуется на усталость! Спит он спокойно, я тоже, несмотря на яркий свет его лампадки. Утром он просыпается рано, между 7 и 8, садится в постели и начинает тихонько беседовать со мной. Я отвечаю ему спросонок, он ложится и лежит спокойно, пока не приходят разбудить меня»[423].

И именно это время — август-сентябрь 1915 года — стало тем рубежом, за которым началась непримиримая борьба оппозиции за свержение императора, которая больше не остановится ни на миг. «Протянутую руку оттолкнули, — писал Милюков по поводу перерыва занятий Думы. — Конфликт власти с народным представительством и обществом превращался отныне в открытый разрыв. Испытав безрезультатно все мирные пути, общественная мысль получила толчок в ином направлении. Вначале тайно, а потом все более открыто начала обсуждаться мысль о необходимости и неизбежности революционного исхода»[424].

Настала пора представить социальную и политическую палитру борцов с российской властью и те силы, которые, по крайней мере, не возражали против ее смены или ничего не сделали для ее спасения. А равно и ее защитников. В большую политическую игру с трагическим результатом включились представители самых разных сил. Причем как внутри нашей страны, так и далеко за ее пределами.

Революции прошлого, в отличие от нынешних, сопровождаются прилагательными, обозначающими не цвет (например, оранжевая), а социальную группу — буржуазная, пролетарская и т. д. Это должно отражать решающую роль тех или иных общественных слоев в осуществлении революции и пользовании ее плодами. Действительно, при анализе социальных катаклизмов всегда важно обратить внимание на расстановку социальных сил. Однако чаще всего оказывается, что тот класс, именем которого названа революция, имеет к ней весьма косвенное отношение и не получает возможности пожать ее плоды. При этом творцов общественных переворотов можно обнаружить в самых различных имущественных и профессиональных стратах, если не во всех сразу. Ведь революции делают не классы, а люди. С этой точки зрения, определение Февральской революции как буржуазной, а Октябрьской как пролетарской представляется противоречащим фактам.

Для иллюстрации этого тезиса рассмотрим позиции всех основных групп общества в контексте их причастности к событиям 1917 года.

В истории не зафиксировано «низовых» революций. Мы уже вспоминали, что низы не могут победить элиту, если она не разделена. Элита была по преимуществу дворянской.

Дворянство как сословие, безусловно, не было революционным классом. Напротив, оно традиционно рассматривалось как опора трону и было таковым. Ключевыми идеями, определявшими воспитание и, как следствие, менталитет дворян, были служение Родине, защита Отечества, следование кодексу чести, нравственному долгу, верность присяге, приумножение славы своего рода, ответственность перед предками и потомками, следование церковным заповедям, субординация и дисциплина[425]. Князь Сергей Трубецкой вспоминал, как с детских лет «всегда слышал, что все должны как-то «служить» России»[426]. Сословие, что бы о нем ни говорили, сохраняло благородство, наследственную верность монархии, было настроено весьма патриотично, и, как подчеркивал философ Георгий Федотов, видело «в государстве средоточие национальной жизни, воплощение отечества»[427]. Но это, конечно, в целом, существовали весьма серьезные исключения.