Это не помешало лидеру кадетов Милюкову позднее снисходительно припомнить: «Процедура «энтузиазма» была, разумеется, соблюдена. Перед входом в залу заседаний, в колонной зале Таврического дворца было импровизировано молебствие; царя окружили депутаты, я стоял далеко от густого ядра и не слышал небольшой речи, произнесенной царем; говорили, что она была бесцветная, но благожелательная. Затем Родзянко, уведомленный о посещении всего за час, провел Николая в зал заседаний, и публика с хор присоединилась к овации; он показал царю другие помещения Думы, причем царь делал незначительные по содержанию замечания. В круглой зале (ближайшей ко входу в дворец) были собраны члены сеньорен-конвента, и Родзянко, при входе царя, представил их Николаю. Он молча называл по имени каждого, и царь молча пожимал каждому руку… Отойдя несколько от нашей группы, Николай вдруг остановился, обернулся, и я почувствовал на себе его пристальный взгляд. Несколько мгновений я его выдерживал, потом неожиданно для себя… улыбнулся и опустил глаза. Помню, в эту минуту я почувствовал к нему жалость, как к обреченному»[1199]. Из этого шага лидеры Прогрессивного блока сделали для себя лишь один вывод: царя на встречу с ними вытолкнул Распутин, что являлось лишним свидетельством безнадежной слабости верховной власти.

Не были оценены и другие жесты императора — согласие передать под суд бывшего военного министра Сухомлинова, скальпа которого ежедневно на протяжении нескольких месяцев требовала прогрессивная общественность; отставка министра внутренних дел Хвостова, портфель которого достался тому же Штюрмеру. Это был воспринято просто как должное.

Зная изначальные оценки Штюрмера со стороны либералов, трудно было ожидать, что его дебют на думской трибуне окажется успешным, хотя премьер и появился в окружении любимцев законодателей — Поливанова, Сазонова и Григоровича. Неформальный хозяин Думы Милюков был категоричен: «Блок впервые встретился с Штюрмером, как хотел, только уже в зале заседания Думы. Появление нового премьера произвело впечатление полного провала, слабым голосом, который не мог овладеть даже спокойной и молчаливой аудиторией, Штюрмер прочел по тетрадке свою вступительную речь. В ней было категорическое заявление о незыблемости исторических устоев, на которых росло и укреплялось русское государство, и этого было достаточно. Перед нами был новый вариант Горемыкина… Единственный план примирения с Думой, выдвинутый бывшим церемониймейстером, — устройство раута у премьера — провалился еще раньше этого выступления: Штюрмеру дали знать, что к нему не пойдут»[1200]. Столь же негативно был настроен хозяин формальный — спикер Родзянко: «С первых же шагов Штюрмер предстал как полное ничтожество и вызвал к себе насмешливое отношение, выразившееся в яркой речи Пуришкевича. Он тогда пустил свое крылатое слово «чехарда министров», назвал Штюрмера «Кивач (водопад — В. Н.) красноречия» и сравнил его с героем «Мертвых душ» Чичиковым, который, посетив всех уважаемых в городе лиц, долго сидел в бричке, раздумывая, к кому бы еще заехать. Это сравнение было очень удачным, так как Штюрмер с момента вступления в должность все еще разъезжал по разным министерствам и говорил речи»[1201].

Однако считать дебют Штюрмера в Думе провальным, как это следует из мемуаров Милюкова и Родзянко, нет оснований. Согласно стенограмме, премьер сошел с кафедры под рукоплескание справа и «в правой части центра», лишь левые проводили его шиканьем. Штюрмер был настроен примирительно, высказал намерение пойти навстречу Думе в вопросах о волостном земстве, городовом положении, введении земства в некоторых районах Сибири, поручив подготовить соответствующие законопроекты. От прогрессивного блока жестко ответил Шидловский: «Всеобщее желание, чтобы страна могла доверять своему правительству и чувствовать себя с ним единым, было злостно истолковано как лозунг борьбы за власть». Далее — критика правительства и требование правительства доверия[1202].

Содержание работы Думы в значительной степени определялась Прогрессивным блоком, тон в котором задавали кадеты. Они собрались на свой VI съезд 18 февраля. Восторг от общения с верховной властью за неделю улетучился. Маклаков доказывал, что малейшее заигрывание с властью «способно безвозвратно похоронить в глазах Москвы престиж кадетской партии». Провинциальные делегаты требовали немедленной отставки Штюрмера. С ними в полной мере солидаризировались и Родичев, и Шингарев, который не жалел эпитетов: «Штюрмер это — воплощенная провокация… ибо его задача — обмануть и выиграть время. Наш долг ответить на эту преступную и бесчестную игру тем, чего она заслуживает, — глубоким и громко выраженным презрением. С таким правительством не ведут переговоров, — переговоры, соглашения, взаимные обязательства возможны только с честным врагом, в данном же случае ответ на по-лисьи протягиваемую руку может быть только один: требование немедленного ухода… Власть сама себя завлекла в пучину, пусть она тонет; этой власти, такой власти мы не можем бросить и обрывка веревки»[1203]. Милюкову вновь с большим трудом удалось отговорить партию от немедленной и прямой конфронтации с властью.

Вместо этого кадеты и другие участники Прогрессивного блока фактически просаботировали заседания Думы, не раз срывая кворум, затягивая рассмотрение законопроектов, выдвигая заведомо непроходные законопроекты и внося депутатские запросы по всем не устраивавшим их направлениям правительственной деятельности. Даже бюджет на этот раз принимался пару месяцев, тогда как обычно после работы бюджетной комиссии хватало пары дней. Штюрмер не без оснований информировал Николая, что вносимые Прогрессивным блоком законопроекты важны ему «не столько по существу, сколько с точки зрения возможности внушать с думской кафедры обществу, что Государственная дума исполнена лучших намерений, но что она не в состоянии ничего практически осуществить, ибо Правительство, опасаясь всяческих преобразований, ведет постоянную и упорную борьбу с прогрессивными течениями общественной мысли… В прежние времена правительственные мероприятия подвергались критике по мере обсуждения смет отдельных ведомств, в настоящую сессию Дума, не приступая к отдельным сметам и не обсуждая внесение законопроектов, прямо обратилась к штурму власти»[1204]. В чем Штюрмер был не прав — штурм власти еще предстоял. Дума без особой пользы проработала до 20 июня.

Еще более непримиримо были настроены земгоровские организации, не связанные, в отличие от Думы, какими-либо правовыми и процедурными ограничениями. 12 марта 1916 года в Москве одновременно открылись общеземский и общегородской съезды. Князь Львов в приветственной речи провозгласил: «Отечество в опасности. Очевидно отпадение от общих народных стремлений правительственной власти…» Московский голова Челноков вторил ему на городском съезде: «Вначале мы собирались помогать раненым и только. Но когда мы увидели, что правительство ведет страну к гибели и готовит армии разгром, мы из инстинкта самосохранения, из инстинкта государственности, того инстинкта, который чужд правительству, принуждены были вмешаться, взять дела в свои руки. Мы не хотели заниматься политикой, но нас заставили сделать и это. Когда мы увидели, что правительство не помогает, а только мешает нам, мы должны были поставить вопрос об удалении правительства и замене его таким правительством, которое пользовалось бы доверием народа… И с этими господами, следовательно, нам более говорить не о чем». Кроме самого Челнокова наиболее бурные оцации сорвали представители национальных окраин, заявившие свое недовольство русификаторской политикой правительства; а также представитель казачества Макаров, обещавший, что время, когда казаки выступали против народа, прошло и «никогда более этого не будет. У казачества раскрылись глаза»[1205].