— Ого, целый склад! — негромко, с мрачноватым удивлением воскликнул Бородуля, переступая порожек.

— Опять же… вещественные доказательства! — виновато отозвался отец, страдальчески морщась от самогонного духа: он был отроду непьющий. — Опять же, Григорьич, закон! Да не местный, не наш с тобой, а вон откуда! — Он указал пальцем в потолок амбара. — Не-ет, еще не умеем мы составлять законы! Что выходит? Захватишь самогонщика на месте преступления, а выливать эту гадость тут же, на месте, — не смей. Вези сюда. А здесь особая комиссия должна сначала составить акт, что отобрана на самом деле самогонка, а не коровье пойло, и только потом уж — выливай. Ну, скажи, Григорьич, можно ли так-то? Я сам с ней, с этой отравой, возиться не могу. У меня всю душу выворачивает. Тьфу, будь она трижды проклята! Сил нет, выйдем отсюда, Григорьич! И зачем вы только назначили меня в эту милицию?

— Говори дальше, — потребовал Бородуля.

— Да и некогда мне с нею возиться! — продолжал отец, вздохнув на вольном воздухе разок-другой всей грудью. — Я все время в езде: то этих пакостников ловлю, то воров, то оружие отбираю. Видал, сколько оружия-то наотбирал? Полный закром! Ну что мне делать? Приходится давать приказ милиционерам: составляйте акты и выливайте. А они, распроязви их в душу, знаешь что удумали? Они перельют самогонку в пустые лагуны… Вот их сколько! А заместо самогонки — воды. И вот, окаянные, выно-осят лагун! Гляжу в окно — чин-чином вылива-ают… И тут же, как положено, подписывают акт!

— А самогон пьют? — хмурясь, спросил Бородуля.

— Не пьют, а взахлеб лакают, подлецы! Так налакаются, что опосля ползком по двору ползают!

— А ты сажай таких!

— Сажал…

— В шею гони!

— Одного выгнал…

— Да ты не одного, а всех гони!

— А чего же я тут без них делать буду? — искренне удивился отец. — Опять же ничего не выйдет. Выливать бы ее на месте, Григорьич, а?

— Да-а, дела-а… — в затруднении протянул Бородуля, отменять закон, данный свыше, он не решался и потому, подумав, распорядился: — Стало быть, терпи, брат! Выливай сам. Чего тут особого? Ну, вонь и вонь. Да уж и не такая она зловредная — не сбивает же с ног! Ничего, обтерпеться можно… — И Бородуля, взглянув на поникшего отца, постарался перевести разговор на другое. — Значит, оружия тоже много?

— Говорю тебе — полный закром, — отозвался отец. — Да разве все-то соберешь? Прячут же! Попробуй найди! Прячут и постреливают. И все наших, бывших партизан, бьют. То там убийство, то там… Надо бы начальнику отряда ЧОН получше действовать!

— Он действует! — с презрением воскликнул Бородуля. — Сна лишился, форсун поганый! За каждой юбкой бегает!

— А одному мне, Григорьич, прямо невмоготу, — откровенно пожаловался отец. — У меня вон одной писанины сколько! Толстобрюхий выгонит ведро самогонки, а на него заводи целое дело. А я какой грамотей-то, знаешь? Ладно вот Мишанка помогать стал.

— Хорошо пишет? — вдруг спросил Бородуля.

Отец весь засиял от гордости.

— Одно загляденье!

— Сколько зим учился?

— Пять зим.

— А ну, покажи тетради, — неожиданно попросил Бородуля.

У крыльца нас встретила мать. Она была в свободной длинной кофте, прикрывавшей ее слегка вздутый живот. Сероглазое лицо матери светилось печалью. За ней стояли, поглядывая на чужого дядю, мои братишки — Фадик и Петя.

— Хорош у вас выводок! — похвалил Бородуля.

Отец молча сдерживал улыбку.

— Ишь, скалит зубы-то! — осудила его мать.

— И резервы готовятся?

Отец продолжал смущенно улыбаться, а мать, как это частенько случалось с нею, вдруг заговорила с горячностью:

— Ему заботы мало! А подумал, как жить? Уже шесть ртов! А какое у него жалованье? «Партийный максимум»! — передразнила она отца. — Тридцать фунтов с отрубями! Да фунтов десять требухи. Как хочешь, так и живи!

— Погоди ты, мать! Ну что ты? Что ты разошлась-то? — перебил отец, пытаясь лаской ее успокоить. — Обед-то у тебя готов? Покормила бы нас с гостем… — Он обернулся к Бородуле. — Не обедал небось?

— Где там! Все ношусь!

— Ну, зови, мать, зови…

Мать выложила на стол буханку хлеба, большой пучок луковичного пера и поставила — одну на всех — большую деревянную чашу с ухой, а рядом тарелку с горкой окуней. Кивнув на меня, сказала:

— Вот кому говорите спасибо…

Бородуля оказался большим любителем ухи. Он очень оживился, похвалил меня и усадил рядом. Потом взялся за лук, но вдруг замялся и, прикрякнув, оглянулся на мать.

— Ты хлебай, хлебай! — простодушно поторопил его отец.

Но мать оказалась догадливей отца. Она вышла в сени, а через минуту вернулась и поставила перед гостем большую кружку с мутноватой самосидкой.

— Выпей перед щербой-то. Милиционеры не допили. Оставили лагунок на предамбарье.

— Да уж немного разве? — с трудом поскромничал Бородуля.

В первые секунды отец опешил, захлопал на Бородулю выгоревшими ресницами, но тут же застеснялся своей выходки, отвернулся и занялся ухой.

— Не заводил бы в амбар, — со смехом укорил его Бородуля.

Он шумно, с удовольствием выпил, шумно закусил луком, похвалил:

— Первач!

Мать схватила со стола пустую кружку, намереваясь еще раз сходить в сени, но Бородуля остановил ее:

— Довольно. Мера.

Мне было приятно, что мать, отступив от своих строгих правил, не приказала мне глазами выскочить из-за стола, а сама положила передо мною деревянную ложку. Раньше этого при гостях не случалось. Я понял, что это — признание моего особого положения в семье.

Но еще более взволновало меня ожидание той минуты, когда Бородуля займется осмотром моих тетрадей. Признаться, я всегда неохотно показывал их гостям. Мне неприятно было хвастовство родителей моими успехами в чистописании. Но на этот раз мне почему-то очень захотелось, чтобы Бородуля взглянул на мои тетради. Я даже побаивался, что он после большущей кружки самосидки может и позабыть о своем намерении.

Но нет, не таков был Бородуля!

Трудно в первые секунды определить, какое впечатление произвели на него мои успехи. Раскрыв тетрадь, он вдруг слегка отстранился от нее и замер, будто от исписанной страницы в глаза ему ударило светом. Затем со строго сведенными бровями в странном напряжении склонился над тетрадью. Он изучал первую страницу так долго, что у меня от тревоги заколотилось сердце.

— Вот это по-отчерк! Вот чу-удо! — наконец-то в превеликом изумлении полушепотом заговорил Бородуля. — Одна к одной! Нигде не дрогнет!

Он осторожно, грубыми, обкуренными пальцами начал было перелистывать тетрадь, но не утерпел, поднялся из-за стола.

— Что же ты, Леонтьич, молчал-то? — подступил он к отцу. — Да ты знаешь, какие у нас делопуты? Сидит целый день, пишет одну бумагу, весь в мыле, как мои вон кони, а поглядишь — сплошная мазня! Один только и есть писучий, из старых волостных писарей, но разве его можно подпускать к секретным бумагам? Он же явная контра! А ведь это… Ты погляди, погляди, как написано! Не наглядишься! Вот это потчерк! Ох, Мишка ты, Мишка, золотая рука!

Он притянул меня к себе и сказал отцу строго:

— Отдай парня!

— Не знаю, как и быть… — Отец был и растроган похвалой Бородули, и явно озадачен. — Он и мне нужен. И у меня этой писанины — горы.

— Обойдешься! — негромко и укоризненно произнес Бородуля. — Мне он нужнее. Знаешь, кем он у меня будет? Погоди, увидишь! И жалованье будет получать не такое, как мы с тобой. Он пока что не партийный — ему будем платить чистой пашаницей, пять пудов в месяц.

Мать всплеснула руками:

— Пять пудов?

— Да, полный куль!

Участь моя была решена.

— Пошли! — сказал Бородуля, трогая меня за плечо.

— Сейчас же? — растерялся отец.

— А чего еще ждать?

Радости моей не было границ. Казалось, со мной свершилось чудо из чудес: я в одночасье повзрослел на несколько лет.

С того дня как я впервые поднялся на высокое крыльцо крестового дома под кумачовым флагом, мне пришлось отказаться от ежедневных лесных походов в поисках чего-нибудь съестного для нашей семьи, особенно грибов и ягод. Но отказаться от рыбалки я не мог, иначе семья осталась бы на пустой похлебке.