— Топорик у вас найдется? — спросил отец своих друзей.

Он осмотрел легкий плотничий топор, подержал его на весу в руке, встряхнул разок-другой и сказал одобрительно:

— По руке. Дайте-ка оселок!

— Опять собираешься робить?

— Денька два-три…

Хотя отец и с увлечением звал людей в коммуны, но втайне он, вероятно, все же тяготился своей непривычной службой и, будь его воля, немедленно променял бы ее на привычное дело.

…В предвечерние часы, прогнав над степью лавину туч, ветер улегся на покой. Повеяло свежей пахотой и свежей зеленью. В посветлевшем небе послышалась даже песнь жаворонка. Успокоилось озеро, над которым весь день белели гребни волн. Переждав непогоду в камышах, над озером низко потянулись утки — кормиться в его западном краю, на мелководье. Иногда откуда-то веяло даже теплом, словно земля осторожно открывала где-то поблизости отдушины. По всем приметам выходило, что завтра наконец-то может установиться ведренная погода.

…В начале зимы по первопутку отец отвез меня в украинское село Романово, где я должен был доучиться в двухклассном училище. Я не совсем еще поправился после простуды, у меня болели ноги, но отец не допускал и мысли, что я брошу учение: он хотел видеть меня человеком не только грамотным, но и способным обучать грамоте других. Именно отцу я обязан тем, что, несмотря на болезнь, учился той зимой.

Чтобы повидать меня, отец приезжал в Романово всего три раза за зиму. В последний раз, появившись вечером, он застал меня за чтением Библии на старославянском языке. Читал я Библию по требованию хозяина его соседям, которые, ничего не понимая из прочитанного, всегда вели бесконечные нудные разговоры о том, что появился-де антихрист и скоро будет конец света. Отец разогнал мужиков и потребовал от хозяина, чтобы он навсегда избавил меня от чтения церковных книг. Но через несколько дней мужики вновь начали собираться у хозяина — и меня вновь усадили за Библию.

Хозяин, кроме того, был заядлым самогонщиком — он выгонял любимое зелье почти каждую неделю. Благо, закрома в его амбаре ломились от зерна. И пусть бы пил-то с друзьями, а то ведь заставлял выпивать и всю свою семью, а с некоторых пор — и меня. С одной чашки самогона, выпитого перед обедом, я так пьянел, что едва мог поить скот и таскать в сарай сено. Не однажды я со слезами на глазах пробовал отказаться от выпивок за обеденным столом, но это только раздражало упрямого и дикого хозяина.

Перед самой распутицей отец приехал в Романово, чтобы увезти меня домой. Приехал он вскоре после обеда, когда я, пьяненький, по приказу хозяина следил за выгонкой самогона, который тогда в наших местах называли «самосидкой».

Самогонный аппарат, стоявший в пустой летней избенке, был сложной и громоздкой конструкции: над печуркой, вроде банной каменки, был установлен паровик, от которого шла изогнутая в два колена труба до бардника — закрытой крышкой, обвязанной поверху тряпицами, заляпанными тестом, многоведерной кадки с клокочущей бардой, а дальше — сухопарник и холодильник, в котором плавали куски льда; из холодильника выходила небольшая трубочка, с конца которой свисала длинная тряпочка, по ней и струилась теплая вонючая самосидка. В мои обязанности входило вовремя менять посудину для самосидки, в меру поддерживать огонь под паровиком и строжайше следить за тем, чтобы, боже упаси, не сорвало паром трубу над бардником.

Неизвестно, как отец узнал, что я нахожусь в этой избенке. Он ворвался в нее, не закрыв дверь, и даже пал передо мной на колени:

— Мишенька, родной, да что же ты делаешь?

Я смотрел на отца, словно не узнавая его и не радуясь его приезду…

— Гоню, — икнув, ответил я рассеянно.

— Да ты ведь пьяный, а?

— А хиба ж я знаю…

— Брось! Встань!

В дверях избенки появился хозяин в одной рубахе, без пояса — видно, дремал после обеда. Он был растерян…

— Ну, гад, этого я тебе не прощу! — выкрикнул ему отец. — Идем со мной!

Он увел хозяина в ближний большой сарай, и оттуда сразу же донеслись его стонущие выкрики: «Да за шо? За шо? О-о! Ратуйте! О-о-о!» Долго орал там хозяин благим матом…

Я стоял у избенки в полной растерянности. Когда отец вышел из сарая с наганом в руке, я испугался его вида: впервые видел его в ярости. Широким шагом он пересек двор, распахнул двери избенки и начал палить из нагана. Все семь пуль он всадил в самогонный аппарат: избушка наполнилась свистом кипятка, шипением заливаемого огня, звуками вырывающейся из кадки барды. Из дверей избушки валили клубы пара…

Подошел хозяин в изорванной рубахе, с искаженным от боли бородатым лицом, косо поглядывая одним глазом. Вытирая рукавом кровь со щеки, он простонал уже тихо, пришибленно:

— О, яко лыхо! Да за шо?

Пряча наган в карман полушубка, отец сказал мне срывающимся голосом:

— Собирайся, сынок…

— Борща бы поилы, — жалобно предложил хозяин.

— Спасибо. По горло сыт.

Долгожданная встреча с отцом, его ласка так растревожили меня, что я уснул лишь после полуночи. Но под утро меня разбудила беготня, приглушенная разноголосица коммунаров в избе и хлопанье дверью. Отца около меня не было. Не оказалось на месте и его карабина, поставленного мною в нашем изголовье.

— Что случилось-то? — крикнул я коммунарам.

— Спи, — ответили мне неохотно.

— Тревога, да?

— Да спи ты! Чего вскочил?

Но уже поднялись и другие ребята, спавшие рядом со мною на полу избы. Услышав лай собачонок и близкие винтовочные выстрелы, мы тоже, натягивая свою одежонку, какой обычно укрывались на ночь, начали поодиночке выскакивать за дверь. На усадьбе коммуны происходило что-то необычное, тревожное. Быстро светало. За усадьбой гремели выстрелы.

У колодца толпились коммунары. Один из них ставил ведро, наполненное водой, на край осинового сруба.

— На вид чистая, — сказал отец, всматриваясь в ведро; вероятно, ему внезапно захотелось пить после переполоха, и он, не выдержав, сказал: — Может, отпить немного? Для пробы. Отопью-ка…

— Да ты что? — остановил его дядя Гурий.

— Ну, а как быть? Кто-то должен ведь испытать, раз такое дело? Неужто его засыпать да рыть новый? Сейчас я отпробую…

— Папа! — закричал я, бросаясь к отцу.

— Ничего, сынок! Надо же!.. — ответил мне отец. — Меня никакая пуля не брала! И отрава не возьмет!

— Окстись! — посоветовал ему один дед.

— У меня рука сразу отсохнет!

— Тьфу!

Отец нагнулся и немного отхлебнул через край ведра. Затем неторопливо выпрямился и несколько секунд в тягостном ожидании беды или удачи, смотрел в небо.

— Хороша! — прошептал наконец-то облегченно.

Он тут же опять нагнулся и уже без опаски сделал несколько больших глотков, слегка нагибая ведро. Потом, обтерев губы, отошел от колодца. И тут же коммунары один за другим, словно стараясь в какой-то мере разделить с отцом немалый риск, стали склоняться над ведром…

В это время со стороны озера донеслось:

— Сюда-а! Сюда-а!

Какой-то коммунар с винтовкой махал нам рукой. Вокруг него носились две наши собачонки. Мы, ребята, первыми бросились в сторону озера, а за нами толпой — все коммунары, что были у колодца.

В густой прошлогодней бурьянистой траве, мешающей подняться свежей зелени, лежал, скорчившись, вроде бы пряча свое лицо, человек в зипуне, перехваченном цветной опояской. Он упал, вероятно, на полном ходу; под его животом виднелся обрез, какие делались тогда бандитами из винтовок, а около головы в серой волчьей седине — малахай из степной лисицы.

— Не-ет, я зря не палил! Я зря не палю! — шумел коммунар, стороживший ночью коней. — Куда собаки бежали — туда и шпарил! И вот, любуйтесь, вот он! Не ушел, гад!

Коммунары издали разглядывали убитого…

— Это же Егорка Быков! — шумливо сообщил сторож.

Меня тронул за плечо дядя Лукьян:

— Узнаешь?

— Малахай узнаю.

— Да он, он самый…

Коммунары оживленно заговорили, гадая, зачем бандит Егор Быков пробирался перед рассветом на усадьбу коммуны и почему убегал не дорогой, а в сторону озера.