— Мы не рано? — с очаровательной улыбкой спрашивала у меня Евгения Александровна. — Полиночка, едва встанет, не дает мне покоя. Знаете, ей очень нравится быть с вами, и она боится, что вы куда-нибудь уйдете с утра пораньше. Не уходите, пожалуйста, поиграйте с нею. Она умная девочка и вас очень любит.
Я пытался увильнуть, объясняя заботливой маме, что у меня много неотложных дел. Заодно мне хотелось осторожно намекнуть Евгении Александровне, что Полиночке лучше всего играть со своими одногодками или, скажем, с моим братом Фадиком, но не со мной. Для меня Полинка казалась совсем маленькой, неразумной девочкой; у нас, по моим суждениям, не могло быть ничего общего, словно мы были из двух разных миров. Но мне никогда не удавалось убедить Евгению Александровну. Она легко умела доказать, что ее Полиночке лучше играть именно со мной. И мне скрепя сердце приходилось уступать ее просьбе.
Однако дав согласие, я играл с Полинкой весьма неохотно и всячески избегал оставаться с нею наедине, хотя она и следовала за мною по пятам…
Однажды мне все же удалось ускользнуть из дома до ее появления. А около полудня, вернувшись из бора с корзинкой грибов, я увидел Полинку у своих ворот. Она отчего-то сильно порозовела, — вероятно, долго стояла на солнце.
— Я ждала тебя. Весь день… — сказала она.
Я готов был провалиться сквозь землю, чтобы не слышать этих ее слов. Мне от них почему-то было стыдно…
В другое воскресное утро Полинка явилась на наш двор одна, с белой эмалированной кружечкой, полной крупной и спелой степной клубники.
— Это тебе, — проговорила она шепотом.
Она, вероятно, хотела задобрить меня. Это возмутило до крайности. Я нередко бывал горячим, вспыльчивым, а тут и вовсе взбунтовался. Заподозрив, что Полинка принесла мне ягоды по подсказке матери, я стал говорить о ней нелестные слова. Но Полинка вдруг зарыдала и даже рассыпала немного клубники из своей кружечки. И я понял, что ошибся: Полинка принесла мне ягоды, просто желая угостить, — от всей души.
— Ну ладно, ладно, — сказал я ей и немного приласкал, прижав к себе.
Полинка всхлипнула, уткнулась мне в бок.
Может быть, ей не хватало отца…
Именно в те дни неожиданные и бессловесные песни все чаще и чаще стали звучать в моей душе. Их рождение оставалось для меня поразительной загадкой. Но я как-то отметил про себя, что они, эти песни, частенько совпадают с моими мыслями о полячке, а вернее, с тем неясным образом молодой женщины, какой возник в моем сознании после двух памятных посещений Егоршина двора.
Но вот и случилось чудо.
На другой стороне главной сельской улицы, наискосок от нашего двора, стоял дом священника. У него была взрослая дочь, которая редко выглядывала за ворота, жила в полном одиночестве. Вероятно, она не считала возможным выходить на деревенские молодежные гулянки и быть на них белой вороной, а появляться одной в Народном доме побаивалась: кто-нибудь по тем временам мог оскорбить только за то, что она поповская дочка.
Однажды у ворот дома священника остановился сильно запыленный ходок с чемоданами позади пестерька. Из ходка соскочила на землю женщина в легкой — от солнца — шляпке и сразу же оказалась в объятиях выскочившей из калитки поповской дочери. Было ясно: откуда-то явилась ее подруга.
На следующее утро я впервые увидел подруг на скамеечке у ворот, в нарядных платьях, оживленных, хохочущих: они решили, возможно, по настоянию приезжей, показаться людям. Из всех сельчан я оказался самым любопытным и нетерпеливым: что-то так и потянуло меня на глаза девушек. Поповскую дочь, преждевременно располневшую на хороших хлебах, мне все же приходилось видеть, и я не нашел в ней ничего особенного. Но что представляет из себя приезжая? Какая она? Не знаю чем, но она заинтересовала меня уже в те минуты, когда радостно обнималась при встрече с подругой. Я принарядился в новую рубаху-косоворотку, подпоясался цветным пояском и вышел на главную улицу, сделав вид, что у меня есть какое-то заделье на другом краю села. С полдороги я повернул, будто вспомнив что-то, и направился мимо поповского двора. Мне казалось, что я хитрю удачно, не вызывая никаких подозрений у девушек.
По строгим законам тогдашних деревенских нравов все мальчишки и девчонки, встречая взрослых или проходя мимо них, обязаны были кланяться им и говорить «здравствуйте». Иначе о неуважительном отношении к взрослым немедленно донесется, как по ветру, до родителей, а это не сулило ничего хорошего. Поравнявшись с девушками на лавочке у ворот, я поклонился им и громко пожелал здравствовать, и они тут же ответили мне приветливыми, певучими голосами. Но в следующие секунды, вероятно, провожая меня взглядом, они отчего-то засмеялись, и я со стыдом догадался, что они без труда разгадали мою хитрость. В тогдашней деревне к приезжим людям всегда проявлялось повышенное любопытство. Им было это, конечно, известно. Вслед за смешками я услышал голос поповской дочери:
— Мальчик, вернитесь! На минутку, если можно…
Я подошел к девушкам в большом смущении.
— Вы ведь живете вот здесь? — поповская дочь указала на Дом милиции. — И служите в волисполкоме? Кажется, вы даже стали комсомольцем?
— Все так, — подтвердил я, гадая о причинах допроса.
— Тогда вы, вероятно, знаете, что будет сегодня в Народном доме? — продолжала поповна. — Вот ко мне приехала подруга, ей хочется побывать там…
— Опять спектакль будет.
— А какой?
— Про артистов при царизме.
— Вероятно, водевиль?
— Да.
— О, это интересно! Вероятно, это… — она запнулась, вспоминая автора какого-то водевиля об артистах. — Впрочем, все равно! Нам хотелось бы тоже пойти в Народный дом, но у нас нет билетов. Посоветуйте ради бога, как нам быть?
Обещая раздобыть и принести девушкам билеты на спектакль, я все время украдкой поглядывал на приезжую. Она приветливо улыбалась с той таинственной усмешкой, какая никогда не разгадывается, но тем и покоряет любое сердце. Удивительно, она чем-то, пусть и отдаленно, напоминала знакомую мне полячку или, точнее, одну из тех женщин, каких я часто видел во сне после знакомства с нею на Егоршином дворе. Приезжей было лет восемнадцать, и она уже успела расцвести во всей своей красе. Светло-русые длиннющие волосы, как говорится, до пят, она туго заплетала в две косы, а они все равно выбивались завитками у висков, на шее. Эти непокорные завитки придавали ей озорной мальчишеский вид, говорили о своевольном, своенравном характере; да, она, как и полячка, могла поехать за любимым куда угодно, хоть на край света. Но еще более, чем завитки, о ее своеволии и своенравии говорили постоянно смеющиеся глаза, надвигающиеся на тебя волнистой, глубокой небесной синью.
Ее насмешливость меня озадачила и насторожила — такой насмешливости не было у тех молодых женщин, каких я видел, едва закрывал глаза. «Видать, большая просмешница», — определил я с некоторой странной тревогой. Но ее насмешливость вместе с тем была совершенно необычной, не обидной, а какой-то освежающей, вроде внезапного ласкового ветерка в степи. И я без страха смотрел в ее чистое румяное лицо с ямочкой на круглом подбородке.
Перед тем как мне уйти, поповская дочь улыбнулась своей подруге и сказала:
— Поздравляю, Гутя. Тебя ожидают здесь большие успехи.
Я не совсем понял намек поповской дочери, но что-то царапнуло меня, будто острыми коготками. Однако приезжая поспешила меня успокоить:
— Да, будем знакомы. Зовите меня. Гутей. Полное мое имя — Августа. Очень редкое, особенно для деревни.
Что ж, совершенно естественно — у такой редкостной девушки, как она, имя должно быть редкое. Такого имени я никогда и не слышал прежде…
…После вступления в комсомол я частенько стал бывать в Народном доме. Вместе с другими молодыми комсомольцами я был, по существу, на побегушках у заведующего домом и избой-читальней. Мы помогали ему во всякой мелкой подсобной работе. В мои обязанности, кроме всего прочего, входили хлопоты об оружии, которое требовалось для большинства спектаклей. По этой причине, должно быть, я пользовался особой благосклонностью заведующего Народным домом.
