— Да, сэр.

— Как вас звать?

— Чумах, сэр.

— Как! вы Чумах, друг Бекотани?

— Да, сэр.

— А доктор здоров?

— Не совсем, сэр.

— Где он был так долго?

— В Маниуэма.

— Ну, Сузи, бегите и предупредите доктора Ливингстона о моем прибытии.

— Хорошо, сэр. — И он пустился бежать со всех ног.

В это время мы находились в расстоянии двухсот ярдов от селения, а толпа становилась все многолюднее, так что затрудняла наше шествие. Арабы и вангвани старались пробиться сквозь толпу туземцев, желая поздороваться с нами, так как они считали нас почему-то особенно близкими к ним. Все сильно удивлялись, как мы пришли сюда из Унианиембэ.

Вскоре Сузи вернулся назад и спросил мою фамилию: он сказал Ливингстону о моем посещении, но когда последний с удивлением спросил, как меня зовут, то вопрос этот поставил Сузи в затруднительное положение.

Но во время его отсутствия до Ливингстона дошли слухи, что, действительно, в Уджиджи прибыл белый человек, приближение которого возвестили ружейные выстрелы и развевающиеся флаги; перед домом Ливингстона собрались арабские магнаты в Уджиджи — Магомет бин Сали, Саид бин Мираджи, Абид бин Сулейман, Магомет бин Хариб и другие; доктор покинул свою веранду, чтобы узнать в чем дело.

В это время авангард экспедиции остановился и Селим сказал мне: «я вижу доктора, сэр. О, какой он старик! У него белая борода». А я — чего бы я кажется не дал, чтобы очутиться на несколько минут в какой-либо пустыне, где, никем не замеченный, я мог бы излить свою радость какой-нибудь нелепой выходкой, вроде того как укусить себе руку, кувырнуться или хлопнуть бичом о дерево и тем дать исход волновавшим меня чувствам! Сердце мое сильно билось, но я должен был выражать на лице спокойствие и поддержать достоинство белого человека, являюшегося при столь чрезвычайных обстоятельствах.

В своих последующих поступках я и соображаюсь с тем, что люди привыкли называть чувством собственного достоинства. Я раздвинул толпу и прошел вперед, пока не приблизился к стоявшим полукругом арабам, впереди которых стоял белый человек с седою бородой. Медленно подходя к нему я заметил, что лицо его было бледно и истощено; на нем была голубого цвета фуражка с полинявшим золотым околышем, красная куртка и серые панталоны. Я хотел было ринуться к нему, но струсил в присутствии такой толпы — я хотел броситься в его объятия, но не знал как он, будучи англичанином, встретит мое приветствие; поэтому я последовал совету, внушенному мне трусостию и лживым стыдом — я спокойно подошел к нему, снял шляпу и сказал:

— Доктор Ливингстон, если не ошибаюсь?

— Да, — отвечал он с ласковою улыбкою, слегка приподняв свою фуражку.

Я снова надел шляпу, он фуражку, и мы пожали друг другу руки. Затем я громко произнес!

— Благодарю Бога, доктор, что он позволил мне увидеть вас.

— Я очень рад встрече с вами здесь, — отвечал Ливингстон.

Я оборачиваюсь к арабам и снимаю шляпу в ответ на хоровое приветствие и ямбо; доктор называет их мне каждого по имени. Затем, не обращая внимания на толпу, не обращая внимания на людей, деливших со мною опасности, мы — Ливингстон и я — направляемся к его тембэ. Он указывает на веранду или скорее глиняный помост с широким навесом, предлагает мне сесть на место, устроенное им самим, а именно — соломенную циновку, покрытую козьей шкурой; другая шкура прибита к стене, чтобы предохранить спину от соприкосновения с холодной глиной. Я не решаюсь занять место, на которое он имеет гораздо более меня прав, но доктор стоит на своем, и я должен покориться.

Мы уселись — доктор и я — спиной к стене; арабы сели по нашу левую сторону. Перед нами стояло более тысячи любопытных туземцев, покрывших всю площадь и толковавших о прибытии в Уджиджи двух белых людей — одного из Маниуэма, с запада, другого из Унианиембэ, с востока. Начался разговор. О чем? я право не помню. Мы предлагали друг другу вопросы вроде следующих:

— Как вы пришли сюда? Где вы были все это время? — все думали, что вас нет в живых? — Так, кажется, начался разговор; но дальнейшую нить разговора я не могу в точности припомнить, потому что в то время я весь погрузился в изучение каждой черты этого удивительного человека, с которым я теперь сидел рядом в центральной Африке. Каждый волосок на его голове и бороде, каждая морщинка на его лице, его утомленный вид — все крайне интересовало меня с тех пор, как мне было сказано: «не щадите издержек, но отыщите Ливингстона!» Я слушал и в тоже время изучал этих немых свидетелей.

О, если бы вы были на моем месте, читатель, как бы красноречиво было бы ваше описание! Если бы только вы видели и слышали его в эту минуту! Я слышал все подробности из его уст, уст, которые никогда не лгут. Я не могу повторить сказанного им. Мое внимание было слишком поглощено его созерцанием, чтобы взять записную книжку и занести туда его рассказ. У него был такой богатый материал для беседы, что он начал с конца, забывая тот факт, что о нем не было никаких известий в течение пяти или шести лет. Его рассказ походил на какую-то волшебную сказку, в которой, однако, ничего не было вымышленного.

Арабы встали, чтобы удалиться, инстинктивно чувствуя, что нас следует оставить одних. Я послал с ними Бомбая, который должен был сообщить им столь интересовавшие их известия о положении дел в Унианиембэ. Саид бин Маджид был отцом изящного молодого человека, виденного мною в Мазанге, который дрался со мной в Замбизо и потом был убит Руга-Руга Мирамбо в лесу Вилианкуру; зная, что я был там, он с нетерпением ждал рассказа об этом сражении; у всех у них были друзья в Унианиембэ, и потому понятно, как им сильно хотелось узнать о них весточку.

Отдав Бомбаю и Асмани приказание позаботиться о людях, я позвал «Каиф-Галека», или «как вы поживаете» и представил его Ливингстону, как одного из солдат оставленных в Унианиембэ для надзора за некоторыми вещами, и которого я заставил сопровождать меня в Уджиджи, чтобы он мог лично вручить своему господину сумку с письмами, вверенную ему доктором Кирком. Это была та знаменитая сумка с письмами, помеченная «ноября 1-го, 1870 г.», которая была вручена доктору 365 дней спустя после его отправления из Занзибара! Сколько бы она пролежала еще в Унианиембэ, если бы я не был послан в Среднюю Африку отыскивать великого путешественника?

Доктор положил сумку с письмами на колени, открыл ее, пересмотрел письма, и прочел одно или два из них, писанных его детьми, причем лицо его осветилось радостию.

Затем он спросил меня, что нового делается в свете?

— Нет, доктор, — отвечал я, — прочтите сначала письма, которые, я уверен, крайне интересуют вас.

— О, — сказал он, — мне приходилось годы ждать писем и я научился терпению. Я могу подождать еще несколько часов. Нет, расскажите мне, что нового в мире?

— Вам, вероятно, многое уже известно. Известно ли вам, что суэзский канал — совершившийся факт, и что между Европой и Индией установлена через него правильная торговля?

— Я не слышал об его открытии. Да, это крупное событие! Что еще нового?

Словом, на мою долю выпала роль периодического ежегодника. В последние несколько лет мир был свидетелем стольких военных событий, что мне незачем было насиловать свое воображение. За это время была окончена железная дорога Тихого океана; Грант был избран президентом Соединенных Штатов; Египет был наводнен учеными; Бритское восстание было подавлено; испанская революция низвергла с престола Изабеллу; генерал Прим был умерщвлен; Кастеляр произвел электрическое действие на Европу своими возвышенными идеями о свободе богослужения; Пруссия унизила Данию и присоединила Шлезвиг-Голштинию, а войска ее осаждали в настоящее время Париж; «Человек Судьбы» был пленником в Вильгельмсгеге; царица мать и императрица французов принуждена была спасаться бегством, а дитя, рожденное в пурпуре и предназначенное царствовать, навсегда потеряло императорскую корону; наполеоновская династия была уничтожена пруссаками, Бисмарком и фон Мольтке, а Франция, гордая империя, обращена в прах.