Если я не ошибаюсь, ствол дерева имел до 38 ф. в окружности; это красивейшее из всех встречавшихся мне в Африке деревьев этого вида. Полк легко мог бы отдыхать во время полуденного привала под тенью этого колоссального лиственного свода. Диаметр, бросаемой им тени, равняется 120 футам. Мое недавнее выздоровление заставляло меня смотреть с восторгом на все окружающее. Мною овладело чувство спокойствия и полного довольства, какого я не испытывал еще, брода по Унианиембэ с равнодушием к своей бесцельной жизни. Я разговаривал с своими слугами, как с друзьями и равными. Мы беседовали друг с другом относительно своих планов совершенно как товарищи.
Когда догорал день и солнце склонялось к западу, окрашивая небо ярким золотым, серебряным, пурпуровым и опаловым цветами, когда лучи роскошными цветами переливались на вершинах девственного леса и над всем этим возвышалось тихое, божественное, покойное небо, когда даже в души моих грубых спутников закрадывалось наслаждение природой, в то время мы, окончивши свои дневные труды и видя свой лагерь в полной безопасности, вынимали свои трубки и наслаждались плодами своего труда и спокойствием духа, составляющим удел людей исполнивших свой долг.
А снаружи не слышно ни одного звука, кроме крика заблудившегося флорикана или гвинейской курицы, отыскивающей свою подругу, или резкого кваканья лягушек в соседнем пруде или пения сверчка, как будто убаюкивавшего день; внутри лагеря слышны шипение тыквенных трубок, когда из них тянут синеватый дымок, который я также люблю. Я доволен и счастлив, когда, растянувшись на своем ковре, под тенью живой листвы, я покуриваю свою пенковую коротенькую трубку и предаюсь мечтам; несмотря на всю прелесть мягкого света неба и прозрачного воздуха, окружающего меня, я думаю о доме и друзьях, покинутых в далекой Америке, и воспоминания эти мало-помалу наводят меня на мысль о моей еще не достигнутой цели, на мысль о человеке, остающемся для меня еще мифом, о человеке, который, может быть, умер, а быть может находится вот в этом лесу, вершины которого я вижу отсюда. Оба мы ступаем по той же почве, быть может по тому же лесу — почем знать?— и, тем не менее, он также далек от меня, как если бы был в своем маленьком доме в Ульва. Хотя в настоящее время я не убежден еще в том, что он жив, тем не менее, я чувствую какую-ту радость, какое-то спокойствие, которое невозможно описать. Отчего человек так слаб и ничтожен, что для удовлетворения сомнений своей нетерпеливой и непокорной души он должен проходить сотни и тысячи миль? Отчего тело мое не может угнаться за смелым полетом мысли и разрешить вечно смущающий меня вопрос — жив ли он.
О! душа моя! будь терпелива, ты обладаешь драгоценным спокойствием, способным возбудить зависть других людей! Довольно тебе сознания, что миссия твоя священна! Итак — вперед и не теряй надежды!
Суббота, 2-го октября застала нас на пути через лес и равнину, простирающиеся от Зивани до Маниары на протяжении шести с половиною часов ходьбы. Солнце сильно пекло, но деревья мтунду и миобо росли по дороге на небольшом расстоянии друг от друга и давали благодетельную тень. Дорога была открыта и легка; утоптанная почва не представляла никаких затруднений. Единственное неудобство ее заключалось в докучливости цеце или панги (меч) носившейся целыми тучами вокруг нас. Мы знали, что приближаемся к обширным обильным дичью местам и потому ежеминутно были наготове встретить одного из зверей, населяющих эти леса.
В то время как мы шли вперед со скоростью около трех миль в час, я заметил, что люди мои сворачивали с дороги и толпились вокруг чего-то лежавшего на земле. Подойдя к ним я увидел что предметом их любопытства было мертвое тело человека, сделавшегося жертвою оспы, этого страшного бича Африки. Это был один из мародеров или гверильясов Озето, служившего у унианиембского султана Мказивы, охотившегося в этих лесах за гверильясами Мирамбо. Они, по-видимому, возвращались с набега на мбогского султана и бросили своего товарища умирать на дороге. Он, как казалось, умер всего один день тому назад.
Скажу, кстати, что нам часто попадались на дороге скелеты или черепа; почти каждый день мы натыкались на эти остатки мертвецов и безмолвные свидетельства о бесчеловечии людей.
Вскоре после того мы вышли из леса и вступили в мбугу или равнину и увидели там двух жирафов, шеи которых высоко поднимались над общипываемым ими кустом. Вид этих животных был приветствован громкими восклицаниями, потому что они показывали нам, что мы вышли в страну обильную дичью и что на реке или заливе Гамбо, где мы намеревались сделать привал, мы встретим целые стада этих животных.
После трех часов пути по этой знойной равнине мы достигли возделанных полей, окружавших Маниару. Когда мы подошли к воротам деревни, нам запретили входить в нее, так как страна была на военном положении и потому нужно было с большой осторожностью впускать людей в деревню, чтобы не подвергнуть ее опасностям. Однако нам указали хамби направо от деревни, близ нескольких прудов чистой воды, где мы нашли с полдюжины развалившихся хижин, обещавших много удобств уставшему каравану. Разбивши свой лагерь, я дал кирангоци несколько кусков полотна для закупки в деревне съестных припасов, необходимых для перехода через пустыню, лежавшую перед нами и простиравшуюся, как мне говорили, на девять переходов, или 135 миль. Ему ответили, что султан строго приказал своим подданным не продавать никому хлеба. Дело было таково, что необходимо было прибегнуть к некоторой дипломатической хитрости, чтобы выпутаться из затруднения, потому что нам было бы крайне неудобно простоять здесь несколько дней, пока посланные наши могли бы закупить провизию в Кивуру. Развязавши тюк с лучшими своими товарами, я выбрал два куска сукна самого высокого качества и отослал их султану, с предложением дружбы белого человека.
Султан сердито отказался взять мой подарок и велел передать мне, чтоб я не надоедал ему. Переговоры не привели ни к чему, он не хотел уступить, и люди мои, голодные и раздраженные, легли спать без ужина.
Мне припомнились слова Ниары, торговца рабами и нахлебника великого шейха бин-Назиба: «ах, господин, господин вы увидите, что взяли с собой слишком много людей и вам придется возвратиться назад. Ваманиарцы злы, ваканонгезы очень злы, а вазаварезы злее всех. Вы пришли в эту страну в неудобное время — повсюду война». И действительно, это казалось совершенно справедливым, если судить по разговорам, которые велись вокруг костров. Можно было ожидать всеобщего дезертирования моих людей. Однако я уговаривал их не падать духом, обещая к завтрашнему дню достать им хлеба.
Тюк с лучшими товарами был снова развязан на другой день; из него отобрали четыре лучших куска сукна и два доти мерикани, и Бомбай снова отправился к султану, нагруженный комплиментами и вежливостью. Необходима была чрезвычайная осторожность с таким сердитым человеком, который притом был слишком могуществен, чтобы можно было раздражать его. Что если ему вздумается подражать страшному Мирамбо, королю Уиовега! Последствия моей щедрости вскоре обнаружились изобилием в нашем лагере всевозможных съестных припасов. Не прошло и часа, как появились целые ящики шороко, бобов, рису, мотамы, которые с полдюжину туземцев несли на своих головах; вскоре пришел сам Мтеми, сопровождаемый тридцатью мушкетерами и двадцатью копьеносцами посмотреть на первого белого человека, появившегося в его владениях. За этими воинами несли щедрые подарки, вполне равнявшиеся по ценности моим, и состоявшие из больших кадок с медом, домашних птиц, козлов и такого количества бобов и журавлиного горошку, какое достаточно было для продовольствия моих людей в продолжении четырех дней.
Я встретил султана у ворот моих и, низко поклонившись ему, пригласил его в свою палатку, убранную мною по этому случаю со всем великолепием, какое только было возможно. По полу был разостлан мой персидский ковер и медвежья шкура, а кусок совершенно нового малинового сукна покрывал мою кизанду или постель. Султан, высокий сильный человек и его свита были приглашены сесть. Они смотрели с таким удовольствием на меня, на мое лицо, на мое платье и на моя ружья, какое почти невозможно описать. Они сперва в течении нескольких секунд упорно таращили на меня глаза, потом взглядывали друг на друга и разражались неудержимым хохотом, сопровождаемым прищелкиванием пальцев. Они говорили на языке кионамвези и я приказал своему переводчику маганге выразить султану удовольствие, доставленное мне его посещением. После непродолжительного обмена комплиментов и громкого хохота моих гостей султан попросил меня показать ему свои ружья. Ружье Винчестера, производившее шестнадцать выстрелов зараз, вызвало тысячи лестных замечаний со стороны восхищенного султана, а маленькие смертоносные револьверы, красота и тонкость работы которых показалась им сверхъестественной, вызвали такой поток красноречия, что мне захотелось показать им еще что-нибудь. Двухствольное ружье, из которого я выстрелил большим зарядом, заставило их подпрыгнуть в притворном испуге и затем с хохотом снова усесться. По мере того, как восторг моих гостей увеличивался, они хватали друг друга за указательный палец и вертели и дергали его так, что он готов был выскочить из суставов. Объяснивши им различие между белым и арабом, я показал им свой ящик с аптечкой, и ряд красивых склянок вызвав тем новый припадок удивления. Они спросили, что это такое?
