Мы выступили в шесть часов пополудни и направились в Инегуки, куда и прибыли в восемь часов вечера.
На другой день, когда мы уже готовы были выступить в путь, я заметил, что, убежало еще двое. Баравки и Бомбай были тотчас же отправлены в Унианиембэ за двумя беглецами, Асмани и Кингару, с приказанием не возвращаться без них. Последний, как читатель помнит, бегал уже третий раз. Пока производились поиски, мы стояли в деревне Инегуки — более ради Шау, чем для кого-нибудь другого.
Вечером неисправные дезертиры были приведены назад и были, как я грозил, подвергнуты жестокому наказанию и закованы в цепь, во избежание, дальнейших покушений. Бомбай и Барави могли рассказать весьма забавную историю поимки; и так как я был в отличнейшем расположении духа, то они и получили за свои услуги по куску тонкого сукна.
На следующее утро убежал другой носильщик, унеся с собою свое жалованье, состоявшее из пятнадцати новых кусков полотна и ружья; но оставаться долее где-нибудь близ Унианиембэ, представляло опасность, которая могла быть устранена только безостановочным движением в южным джунглям. Читатель помнит, что со мною шел портной, Абдул-Кадер, покинувший Багамойо с такими блестящими надеждами на приобретение богатства во внутренности Африки. В это утро, испуганный рассказами о предстоящих опасностях, Абдул-Кадер стал просить расчета; он клялся, что болен, и не может идти далее Так как он мне порядком надоел, то я заплатил ему его жалованье и позволил уходить.
На половине пути до Казегара, с Мабрук-Селимом сделался внезапный припадок болезни, сопровождавшийся рвотою, обмороками и частыми извержениями глистов. Я дал ему принять гран каломели и рюмки две водки. Так как он не мог идти, то я посадил его на осла. Другой человек, по имени Заиди, страдал припадками ревматизма; Шау два раза падал с своего осла, и только после бесконечных уговариваний, соглашался снова сесть на него. Поистине судьба преследовала нашу экспедицию и решила, что мы должны возвратиться. Действительно, все готово было пойти вверх дном Если бы мне только удалось, думал я, отойти на пятнадцать дней пути от Унианиембэ, то я был бы спасен.
В день нашего прибытия Казегара была местом веселия. Отсутствовавшие только что вернулись с берега и молодежь была чрезвычайно привлекательна в своих пестрых костюмах, в своих новых барсати, в своих согаро и длинных плащах из светлого конника, которыми они украшали себя за каким-нибудь кустом, чтобы потом внезапно показаться зрителям во всем своем великолепии. Женские гигиканья и «лю-лю-канье» раздавались громко и часто в течение всего дня. Девушки, похожие на нимф, с восхищением смотрели на молодых героев; старухи ласкали и лелеяли их; старые патриархи с жезлами и с сгорбленными спинами благословляли их. Вот что называется славою в Униамвези! Все счастливые молодые люди до самого утра без умолку рассказывали о чудесах, виденных ими близ великого моря и в «Ингудже», на острове Занзибаре; о том, что они видели огромные корабли белых людей, и множество самих белых людей; об опасностях и страданиях, перенесенных ими на пути через страну свирепых ваганцев и о многих других событиях, с которыми я и читатель мой давно уже ознакомились.
Двадцать четвертого мы снялись с лагеря и пошли через лес по направлению к ю.ю.з., и через три часа достигли Киганду.
Дойдя до этой деревни, управляемой дочерью Мкасивы, мы узнали, что не можем войти в нее, не заплативши пошлину, но так как мы вовсе не были намерены платить ее, то были принуждены расположиться лагерем в развалившейся и переполненной крысами бомэ, расположенной на милю от Киганду, за что подверглись насмешкам трусливых туземцев, обвинявших нас в том, что мы убежали от войны. Почти в черте нашего лагеря Шау, слезая с своего осла, не попал ногою в стремя и растянулся на земле. Эти маленькие приключения повторялись с Шау очень часто, поэтому когда многие бросились поднимать его, я приказал оставить его одного. Сумасбродный человек целый час лежал на земле под палящими лучами солнца. Когда же я спросил его, хорошо ли ему, то он сел и расплакался, как ребенок.
— Вы, может быть, хотите вернуться, Шау?
— Да, хочу, если позволите. Мне кажется, что я не могу идти далее и если только вы будете настолько снисходительны, что отпустите меня, то я охотно возвращусь.
— Хорошо, Шау, я решил, что вам лучше возвратиться. Терпение мое истощилось, я делал все зависящее от меня, что бы поднять вас выше тех дрязг, которыми вы с такою любовью занимаетесь. Вы попросту страдаете ипохондриею. Вы воображаете себя больным и ни что в мире не может вас убедить в противном. Заметьте мои слова: возвратиться в Унианиембэ, значит умереть! Представьте, что вы заболеваете в Квигаре, кто тогда будет ухаживать за вами и лечить вас? Положим, что вы начинаете бредить, кто из моих солдат поймет, что вам нужно или что полезно и необходимо для вас? Еще раз я повторяю вам: если вы вернетесь, то умрете!
— Ах, Боже мой! зачем это я отправился в это путешествие! Я думал, что в Африке жизнь совсем не такая. Уж я лучше вернусь, если вы мне позволите.
На другой день была дневка, и я сделал все распоряжения к отправлению Шау назад в Квигару. Были приготовлены крепкие носилки и нанято четверо здоровых носильщиков, что бы отнести его до Кнганду. Напекли хлеба, в манерки налили холодного чая, зажарили козленка, чтобы продовольствовать Шау на пути.
Ночь пред расставаньем мы провели вместе. Шау умел несколько играть на органчике, который я купил ему в Занзибаре; но, хотя он стоил всего 10 долларов, тем не менее, звуки, вызванные им в эту ночь, показались мне божественною мелодиею. Под конец Шау сыграл романс: «родина, дорогая родина», и мне кажется, прежде чем он успел ее кончить, я почувствовал в нему сильное влечение.
27-го числа мы поднялись очень рано; во всех наших движениях была особая сила. В этот день нам предстоял длинный переход, поэтому я должен был оставить за собою всех больных и слабых; только здоровые и могущие идти долго и быстро могли сопровождать меня. Мабрук-Селим был оставлен мною на попечение врача, обязавшегося лечить его за доти полотна, уплаченные ему вперед.
Раздался сигнал к походу. Шау с своими носилками был предоставлен 4 носильщикам. Люди мои образовали две шеренги; значки были подняты, а под ними виднелись два живые ряда и блестящие лодки, которым предстояло избороздит Танганику; мы же быстрыми шагами подвигались в югу.
Мы взобрались на хребет, усыпанный огромными сиенитовыми валунами, казавшимися сверху низким лесом. Виды, открывшиеся здесь пред нашими глазами, весьма напоминали уже встречавшиеся нам в других местах. Беспредельные леса тянулись величественными волнами вдоль, куда только хватало зрение; хребты, одетые лесом, постепенно поднимались друг над другом, пока не исчезали в голубовато пурпуровой дали; вся картина была золотолегким газом,{5} который хотя и был на незначительном расстоянии совершенно прозрачен, на больших — становился непроницаемым для глаза синим облаком. Лес, лес, лес, покрытые листьями ветви, представлявшие то куполы, то зонтики, зеленые, темно-коричневые: лес над лесом, под лесом, сбоку лес — настоящий океан листьев.
Вся местность во всех своих точках представляла один и тот же вид: здесь выступал холм, там на прозрачном небе обрисовывалась группа более высоких деревьев, за этими исключениями повсюду царствовало однообразие — повсюду то же прозрачное небо, те же контуры, тот же лес, тот же горизонт и это день за днем, неделя за неделей!
Мы спешили взобраться на вершину хребта, надеясь на перемену; но глаз, утомленный вечным однообразием тщетно бродил по окрестностям, отыскивая что-нибудь новое. Карлейль в одном из своих сочинений говорит, что хотя Ватикан и велик, однако он не что иное, как кусок яичной скорлупы в сравнении с великим звездным сводом, на котором сияют в вечной своей красоте Арктурус и Орион; я же говорю, что хотя рощи нью-йоркского центрального парка велики в сравнении с рощами других больших городов и что хотя Нью-Форест и Виндзорский лес могут показаться прекрасными и величественными в Англии, тем не менее, они ни что иное, как пук прутьев в сравнении с дремучими лесами Униамвези.
