— Слуга..., — сказал он. — Но не успел он кончить, как уже лежал на полу.

— Хочешь, чтоб я еще лучше проучил тебя? — спросил я.

— Я хочу вернуться назад, сказал он вставая. С меня уж довольно, я не хочу ехать с вами дальше. Рассчитайте меня.

— О, с удовольствием. Эй, кто там? Бомбай, подите сюда.

Когда Бомбай показался в дверях палатки, я сказал ему, указывая на Шау: снимите его палатку, он уходит. Принесите его ружье и пистолет ко мне в палатку, потом отдайте этому человеку его багаж и отведите его на двести ярдов от лагеря, где и оставьте его.

Через несколько минут палатка Шау была снята, его ружье и пистолет принесены ко мне, и Бомбай с четырьмя человеками возвратился для переноски багажа.

— Теперь вас ничто не задерживает. Эти люди проводят вас лагерь и там оставят вместе с вашим багажом.

Он ушел, сопровождаемый людьми несшими его багаж.

После завтрака я стал объяснять Фаркугару, что мне крайне необходимо продолжать путь; что у меня самого много заботы кроме попечения о людях, которые должны сами заботиться о себе и о своих обязанностях; что он болен, и по прошествии некоторого времени, вероятно, не будет в состоянии ехать далее; поэтому будет гораздо лучше, если я его оставлю в спокойном месте на попечении хорошего старшины, который за известное вознаграждение согласится ухаживать за ним до выздоровления. Со всем этим Фаркугар согласился.

Едва я успел кончить, как в дверях палатки показался Бомбай и сказал, что Шау желает меня видеть.

Я пошел к воротам лагеря и увидел Шау, видимо каявшегося и крайне пристыженного. Он начал извиняться и просить взять его опять, обещая, что никогда больше не провинится.

— Я протянул ему руку с словами: «не будем говорить об этом, мой милый! Ссоры бывают и между лучшими друзьями. Вы извиняетесь, ну и делу конец».

В ту же ночь, когда я готов уже был заснуть, внезапно раздался выстрел, и пуля, пробив палатку, пролетела в нескольких дюймах от меня. Схватив пистолет, я выскочил из палатки и спросил людей, гревшихся у костра, кто выстрелил? Все они повскакивали при неожиданном выстреле.

— Кто стрелял?

Один ответил «Бана-Мдого» — маленький господин.

Я зажег свечку и вошел в палатку Шау.

— Шау, вы стреляли?

. Ответа не было. Он, судя по глубокому дыханию, спал.

— Шау, это вы стреляли?

А-а? — произнес он, внезапно просыпаясь, — я ... стрелял? Я спал это время.

Возле него лежало его ружье. Я ощупал его, вложил мизинец в дуло: ружье было теплое, палец почернел от пороха.

— Что это значит? — спросил я, вынимая палец; ружье теплое. — Люди говорят, что вы выстрелили.

— Ах, да! — отвечал он, — вспомнил! Мне снилось, что в комнату влез вор, и я выстрелил. Да, помню, я выстрелил. Но в чем дело?

— О, ничего, — сказал я, — но только советую вам, во избежание всяких подозрений, не целиться в мою палатку или по крайней мере так близко от меня. Вы можете ранить меня, и тогда пойдет дурная молва, что, как вам известно, сопряжено с неприятностями. Спокойной ночи.

У нас у всех были свои подозрения, однако я ничего не говорил об этом происшествии до встречи с Ливингстоном, который подтвердил мои подозрения, сказавши: он хотел убить вас!

Но какой неудачный план убийства! Если бы он исполнил свое намерение, то мои же люди наверное наказали бы его, как заслуживало того преступление. Тысяча более удобных случаев представились бы во время месячного путешествия. Я объясняю себе его только временным умопомешательством.

16 мая мы уже шли по долине, лежащей между Угомбо и Мпвапва, окаймленной промежуточными рядами низких траповых холмов, от которых действием каких-то могучих сил было оторвано несколько огромных валунов. На склонах их рос колквал, достигавший такой высоты, какой я не встречал в Абиссинии. В долине рос баобаб, огромные тамаринды и многочисленные породы терновника.

В расстоянии пяти часов пути от Угомбо горная цепь поворачивала к северо-востоку; мы же продолжали следовать к северо-западу, направляясь к высоким горам Мпуапуа. Налево от нас колоссальный Рубего поднимал до голубых облаков свою главу.

Теперь объяснилось, почему мы выбрали этот новый путь к Унианиембэ. Мы избегали таким образом узких проходов и крутых скатов Рубего и шли по широкой, гладкой равнине, несколько покатой к Угого.

На другой день мы прошли также пятнадцать миль по бесконечному, поросшему терновником джунглю. В расстоянии двух миль от нашей стоянки дорога шла по руслу маленькой реки, шириною в обыкновенную аллею, приведшему нас прямо к Мпуапуа, расположенному невдалеке от множества чистых, как хрусталь, ручейков.

На следующее утро мы почувствовали сильную усталость после продолжительного пути от Угомбо, и с нетерпением желали воспользоваться всеми неоцененными удовольствиями, предоставляемыми Мпуапвою караванам, только что выбравшимся из кишащей мухами страны васегуггов и вадоэ. Шейх Тани, умный, но простодушный старый араб, сидел под благотворной тенью густой мтамбской смоковницы и с самого своего прибытия, т.е. в продолжение двух дней, наслаждался свежим молоком, телятиной и вкусным бычачьим горбом; он вовсе не был расположен скоро променять такую счастливую жизнь на соленую и селитряную воду Маренго Мкали с его различными и многочисленными неудобствами. «Нет! — горячо восклицал он, — лучше прождите здесь два или три дня и дайте оправиться вашим измученным животным; соберите всех носильщиков, каких только можете, наполните свои утробы свежим молоком, бататами, говядиной, телятиной, маслом, медом, бобами, матамой, мавери и орехами, и тогда, клянусь Аллахом, мы дойдем до Угого, нигде не останавливаясь!»

Так как его предложение вполне согласовалось с моими желаниями относительно вкусных блюд, поименованных им, то ему недолго пришлось убеждать меня. «В Угого, продолжал он, много молока и меду, много хлеба, бобов и всего съедобного, и клянусь Аллахом, не пройдет и недели, как мы будем в Угого»!

От встреченных караванов я слышал такие благоприятные слухи об Угого и его богатствах, что оно казалось мне обетованной землей, и я с нетерпением ожидал возможности подкрепить свое истощенное тело одним из вкусных яств, которыми изобилует Угого; но когда я узнал, что и в Мпуапуе можно достать многие из этих прекрасных вещей, то почти все утро употребил на покупку их у тупых туземцев; когда же мне удалось наконец собрать яиц, молока, меду, телятины, масла, земляной матамы и бобов в количестве достаточном для хорошего обеда, тогда я в течение часов двух прилагал все свое кулинарное искусство, чтобы превратить эти сырые продукты во вкусные и питательные блюда, каких требовал такой разборчивый и голодный желудок как мой. Удачное пищеварение было доказательством успешности моих стараний. По окончании этого обильного событиями дня, я написал в своем дневнике следующие слова: «Слава Богу! После пятидесятисемидневного сидения на матамской похлебке и жесткой козлятине, мне удалось наконец удовольствие настоящим образом позавтракать и пообедать.»

В одной из многочисленных деревушек, расположенных на скатах Мпуапуы я оставил Фаркугара, пока он выздоровеет и будет в состоянии снова присоединиться в Унианиембэ.

Съестные припасы находились в изобилии и были столь разнообразны, что могли удовлетворить самому прихотливому вкусу; сверх того они продавались так дешево, как мы давно не встречали. Леуколь, старшина деревни, попечениям которого я поручил Фаркугара, маленький старичок с кроткими глазами и чрезвычайно приятным лицом, выговорил, чтобы я оставил одного из своих людей прислуживать ему и служить ему переводчиком. Я думал уже об этом новом неудобстве, но надеялся что Леуколь за некоторую прибавку согласится взять прислуживание на себя. Однако промежутка времени, протекшего между приездом Фаркугара и прибытием нашего каравана было совершенно достаточно, чтобы показать старшине полную невозможность удовлетворить требованиям такого человека как Фаркугар. Он продолжал из-за всякого пустяка звать кого-нибудь по-английски, а не на языке туземцев; когда же его не понимали, то он сперва жестоко бранился на родном английском языке, и потом, видя бесплодность своей брани, впадал в свирепое и упорное молчание. Ни за какие деньги Леуколь не соглашался взять за себя попечение о Фаркугаре без переводчика. Сожаление о том, что я взял в экспедицию такого человека как Фаркугар, нисколько не помогало делу: он, больной, находился во внутренности Африки; я обязан был позаботиться, чтобы он не был покинут. Поэтому я стал советоваться с Бомбаем, кого можно, с наименьшим неудобством для нас, оставить при Фаркугаре. К удивлению моему Бомбай сказал: