Я вынул свою карту, сделанную мною самим, к которой я питал полное доверие, и начертил путь, который должен был привести нас в Унианиембэ, причем нам не пришлось бы заплатить ни одного доти холста и избежать всех вавинца и грабителей вагга. Этот мирный и безопасный путь лежал водой, к югу, вдоль берега Укаранга и Укавенди, до мыса Тонгве. Прибыв к мысу Тонгве, мы находились бы насупротив селения Итага, султана Имрера, в округе Рузава в Укавенди, после этого я отправился бы по старой дороге, по которой мы шли из Унианиембэ в Уджиджи. Я рассказал свой план доктору, и он тотчас же согласился с его удобоисполнимостью и безопасностью, и если мне удалось бы добраться до Имрера, как я предполагал, то тогда должно было обнаружиться насколько верна моя карта.
13-го декабря мы вернулись с нашей поездки к северной части Танганики; с этого дня доктор принялся писать письма своим многочисленным друзьям и заносить на бумагу драгоценные сведения, собранные им в течение многолетних поездок к югу и западу от Танганики. Я срисовал его в то время, как он сидел без сюртука на веранде, с записной книжкой на коленях.
Вскоре после моего прибытия в Уджиджи, он сел писать письмо к Джемсу Гордону Беннету, в котором высказывает последнему свою благодарность; когда он окончил его, я просил прибавить слово «младшему», так как оно назначалось для молодого Беннета. Я нашел письмо прекрасно написанным и просил доктора не прибавлять к нему более ни слова. Его сердечные чувства вполне выражались в его письме. И если я имею правильный взгляд на Беннета, то последний останется доволен им, потому что он не столько заботился о новостях, сколько об удостоверении в великом факте, жив ли Ливингстон или умер?
Во второй половине сентября Ливингстон занялся письмами к своим детям, сэру Родерику Мурчисону и лорду Гренвиллю. Он намерен был также писать графу Кларендону, но, на мою долю выпала печальная обязанность сообщить ему о смерти этого замечательного человека.
Между тем я это время был занят приготовлением в обратный путь в Унианиембэ, и распределял между моими людьми тюки и багаж, а также жестяные коробки Ливингстона и мои; с разрешения последнего я освободил его людей от всякой клади, в благодарность за их благородный образ действий в отношении их господина.
Саид бин Маджид отправился 12 октября в страну Мирамбо, желая сразиться с черным Бонапарте в отмщение за умерщвление его сына Суда в лесах Вилианкуру, он взял с собою из Уджиджи 300 здоровых молодцов, вооруженных ружьями. Мужественный старый вождь горел мщением и представлял красивую воинственную фигуру с своим 7-мифутовым ружьем. Перед нашим отправлением к Рузизи я пожелал ему счастливого пути и выразил надежду, что он избавить центральную Африку от тирана Мирамбо.
20-го декабря начался дождливый сезон сильными ливнями, громом, молнией и градом; термометр упал до 60° Фаренгейта. Вечером в этот день у меня был припадок крапивной лихорадки, посетившей меня в третий раз со времени прибытия в Африку и причинившей мне жестокие страдания; она была предвестником перемежающейся лихорадки, продолжавшейся четыре дня. Это весьма неприятная гостья, бывшая гибельною для столь многих африканских путешественников по Замбези, Белому Нилу, Конго и Нигеру. Во время этой болезни чувствуешь стук в голове, учащенное биение пульса, болезненное сжимание сердца, между тем как мысли страдальца витают в странном мире, который может создать лишь воображение больного. Это был четвертый припадок лихорадки с тех пор, как я встретился с Ливингстоном. Возбужденное состояние, в котором я находился во время пути, и не покидавшие меня все время надежды предохраняли меня от припадков лихорадки во время похода в Уджиджи; но две недели спустя после великого события энергия моя ослабела, ко мне вернулось прежнее душевное спокойствие, и я сделался жертвою болезни. Но я всегда вел умеренный образ жизни и не был предан различным порочным привычкам, разрушающим столь крепкие организмы, и потому, к счастию, благополучно выдержал повторявшиеся припадки коварной болезни. Наступило Рождество, и мы с Ливингстоном решились отпраздновать этот день, по англосаксонскому обычаю, пирушкой, насколько позволяли средства Уджиджи. Лихорадка оставила меня накануне ночью, и утром в Рождество я встал и оделся, несмотря на крайнюю слабость; затем позвал Фераджи, повара, и старался дать ему понять о важности этого дня для белых людей и посвятить это лоснящееся от жира и пресыщенное животное в тайны кулинарного искусства. На рынке и от доброго старого Мени Хери приобретены были: жирная, широкохвостая овца, козы, и помбе, яйца, свежее молоко, смоквы, прекрасная мука, рыба, лук, сладкие бататы, и т.д. и т.д. Но, увы! как я жалел о своей слабости! Фераджи испортил жареное и сжег нашу молочную яичницу; словом обед не удался. Если этот жирный негодяй избежал потасовки, то только потому, что я не в состоянии был поднять на него рук от слабости, но я метал на него страшные взгляды, которые в состоянии были уничтожить каждого кроме Фераджи. Этот глупый, тупоголовый повар только ухмылялся и имел впоследствии удовольствие съесть пироги, яичницу и жаркое, которые, вследствие его небрежности, оказались неудобоваримыми для европейского желудка.
Саид бин Маджид, перед своим отъездом, отдал приказание предоставить в наше распоряжение его лодку для обратного путешествия, а Мени Хери любезно предложил к нашим услугам для той же цели свой громадный бот. Состав нашей экспедиции увеличился, так как к нам присоединился доктор и пять человек его прислуги вместе с багажом, и потому нам необходима была другая лодка. Мы запаслись козами и жирными овцами для путешествия по дебрям Укавенди, через которые я намерен был держать путь. Добрая Галимаха, кухарка Ливингстона, снабдила нас мешком прекрасной муки, какую только она одна и могла приготовить для своего обожаемого господина. Гамойдах, ее супруг, тоже оказал свое добровольное содействие в приготовлении этой важной статьи для путешественника. Я купил для доктора осла, единственного, которого мог достать в Уджиджи, чтобы во время продолжительного пути ему не пришлось иметь дело со своим старым врагом. Одним словом, мы вдоволь запаслись съестными припасами, овцами, козами, сыром, холстом, ослами и лодками и могли не опасаться голода долгое время; мы ничего не забили взять с собою.
Наступило 27 декабря, день нашего отъезда из Уджиджи. Мне приходилось, по всей вероятности, сказать вечное прости этому порту, имя которого никогда не изгладится из моей памяти. Лодки — большие выдолбленные деревья — нагружены всякою всячиною; гребцы на своих местах; английский флаг развевается на корме ливингстоновой лодки, а на корме моей лодки весело колышется американский флаг; глядя на них, я горжусь тем, что две англосаксонские нации имеют в этот день своих представителей на этом громадном внутреннем море, среди дикой природы и варваров.
Нас сопровождают к лодкам значительные арабские купцы, дивящиеся дети Униамвези, вагугга и важиджи, вольноотпущенные из Занзибара, свирепые варунди, которые в этот день спокойны, даже грустны, по случаю отъезда белых людей — «куда вы едете?» спрашивают они нас.
В 8 ч. утра мы трогаемся с места, посылая поклоны махающим нам руками арабам и всей толпе. Один или двое из них пытаются сказать несколько трогательных и чувствительных слов, особенно закоренелый грешник Магомет бин Сали, но хотя я наружным образом и не выражаю неодобрения его словам и не противлюсь его жарким рукопожатиям, но не без удовольствия вижу его последний раз, после его коварного поступка с Ливингстоном в 1869 году. Он усердно просит меня передать каждому в Унианиембэ «Менги салаам», но я не так глуп, чтобы исполнил его желание.
Мы удаляемся от глинистого берега, на котором расположена рыночная площадь, между тем как сухопутный отряд, не стесняемый поклажей, под предводительством исполинского Асмани и Бомбая, направился к югу вдоль берегов озера. Мы условились встречаться с ними у устья каждой реки и перевозить их с одного берега на другой.
