В то мгновение, когда граф фон Эбербах вышел из посольства, ударив Лотарио по лицу перчаткой в присутствии посла и велев ждать записки, которую он ему пришлет, молодой человек испытал одно из самых душераздирающих переживаний своей жизни.

В своем существовании, до сей поры таком легком и счастливом, где состояние, карьера — все само шло к нему в руки, все ему улыбалось, где даже самопожертвование приносило радость, где любовь хоть и началась с терзаний, но лишь затем, чтобы обернуться самой чарующей надеждой, где если и были свои горести и страхи, то ровно столько, сколько нужно, чтобы еще острее почувствовать счастье, — можно сказать, что племянник графа фон Эбербаха почти не ведал страдания.

Но пришел час, и беда заставила юношу дорого заплатить за этот пробел в его познаниях.

Этот жестокий кредитор всего рода людского дал ему отсрочку лишь затем, чтобы разорить его дотла, взыскав единовременно и долг и проценты.

Лотарио был поставлен в ужасающее положение.

Оскорбленный человеком, которого он любил и уважал больше, чем кого бы то ни было в целом свете, униженный жесточайшим образом в присутствии свидетеля, он даже не подозревал, какова может быть причина оскорбления!

Он оказался перед выбором между двумя гнусностями: или проглотить публичное, несмываемое оскорбление или драться со своим тяжко больным благодетелем, своим умирающим отцом! Прослыть человеком, лишенным либо мужества, либо сердца и родственных чувств! Выбирать между позором и неблагодарностью!

Роковой выбор, зловещий тупик, выйти из которого он мог лишь одним способом — покончить с собой.

Да, убить себя — это была первая мысль, что пришла ему в голову.

Но умереть в его годы! И при том, что Фредерика любит его! Такое решение было бы жестокой и отвратительной крайностью.

И потом, до последней минуты оставалась возможность, что все выяснится. Ведь только недоразумение могло толкнуть графа фон Эбербаха на деяние столь яростное и безрассудное. Граф мог убедиться в своей ужасной ошибке, благодетельный случай мог просветить его разум, так что следовало не терять надежды до самого конца.

Когда Юлиус вышел, негодующий и грозный, между Лотарио и послом — оскорбленным и свидетелем оскорбления — повисло долгое и мучительное молчание.

Мысли и чувства, только что нами описанные, теснились и кипели в голове и сердце Лотарио.

Посол, чрезвычайно подавленный, не находил, что сказать.

Наконец Лотарио заставил себя заговорить.

— Господин посол, — произнес он, — вы дворянин, и вы видели все, что сейчас здесь произошло. Я оскорблен смертельно, а граф фон Эбербах мне как отец. Что же мне делать?

— В подобной крайности, — отвечал посол, — ни один человек не может и не должен ничего советовать другому. Выбор, стоящий перед вами, слишком тяжел, это не позволяет мне взять на себя подобную ответственность. Я вас уважаю, Лотарио, и люблю. Но даже будь вы моим сыном, я мог бы сказать бы вам лишь одно: загляните в глубину вашей совести и поступайте только так, как она вам посоветует.

— Ах! — вскричал Лотарио. — Моя совесть, как и мое сердце, разорвана надвое. С одной стороны мужская честь, с другой — сыновняя признательность.

— Выбирайте, — сказал посол.

— Да как же я могу? Разве есть выбор между неблагодарностью и трусостью?

— А между тем, — продолжал посол, — заметьте, граф фон Эбербах не варвар и не безумец. О том, что он всегда вас любил и обращался с вами по-отечески, свидетельствует само ваше горе. Чтобы его чувства и поведение в отношении вас так резко переменились, у него должна быть серьезная причина.

— Вы считаете, что я заслужил оскорбление? — спросил Лотарио.

— Он так считает, он. Совершенно очевидно, что он, всегда столь нежно вас любивший, не оскорбил бы вас подобным образом, если бы не полагал, что вы сами нанесли ему какую-то несмываемую обиду. Произошло недоразумение, я в этом убежден.

— О да! — воскликнул удрученный Лотарио.

— Что ж, коль скоро вы просите у меня совета, я советую вам сделать все возможное, чтобы обнаружить источник этой ошибки. Найдите кого-нибудь, кто в близкой дружбе с вашим дядей, и попытайтесь узнать, что кроется за его гневом. Впрочем, он на этом не остановится, он, вероятно, пришлет вам вызов; потребуются секунданты. Они не допустят дуэли, причины которой им неизвестны. Итак, вы все узнаете и сможете доказать вашему дяде, что он ошибся.

— Да, ваше превосходительство, да, вы правы! — вскричал Лотарио. — О, спасибо!

— Еще ничего не потеряно. Узнать причину оскорбления — вот что главное.

Немного успокоенный, Лотарио расстался с послом и поднялся в свои покои.

Причина оскорбления! Может быть, она выяснится хотя бы из письма графа фон Эбербаха?

Он стал ждать.

Во всяком случае, как справедливо заметил посол, секунданты имеют право спросить, из-за чего дуэль, и тогда еще будет время все уладить.

Вдруг вбежал слуга.

— Вот письмо, — сказал он. — Весьма срочное. Лотарио кинулся к нему навстречу, схватил конверт, бросил слуге «Ступайте!» и, когда тот вышел, в тревоге распечатал письмо.

Он прочел:

«Я оскорбил Вас. Вы не можете не потребовать у меня удовлетворения, Я дам Вам его.

В шесть вечера, сегодня же, будьте на мосту, что перед Сен-Дени. Перейдите его, поверните налево и минут десять идите вдоль реки. Когда достигнете густой тополиной рощицы, ждите, если меня там еще не будет.

Приходите один. Я также буду один. С собой я принесу пару пистолетов. Один будет заряжен.

Вы сами выберете тот, что будет Вашим.

Если Вы меня убьете, это самое письмо послужит Вам оправданием. Я признаю, что сам спровоцировал Вас, дал Вам пощечину, что поставил Вас перед абсолютной необходимостью драться со мной под угрозой публичного позора и что именно я предложил условия поединка и настоял на них.

Если же я Вас убью, обо мне не беспокойтесь. Я в том положении, когда бояться уже нечего.

Но надо, чтобы один из нас двоих умер. По меньшей мере один, а может быть, и оба. Я слишком несчастен, а Вы слишком ничтожны.

Юлиус фон Эбербах».

Это письмо погасило последний свет надежды, еще брезживший в сердце Лотарио.

В нем не было ни слова о том, что именно граф фон Эбербах имеет против своего племянника, и оно лишало Лотарио всякой возможности узнать что-либо об этом, поскольку требовало дуэли без свидетелей.

И тем не менее он все явственнее ощущал, что в основе этой кошмарной истории спрятано ужасное недоразумение, разрешить которое необходимо любой ценой. Сколько бы он ни рылся в памяти, он не находил ничего, что могло бы оправдать или хотя бы объяснить ярость графа.

Может быть, у него и были кое-какие провинности перед дядей, который сам обручил его с Фредерикой. Уже считая себя ее супругом, он, пожалуй, недостаточно осторожно вел себя в той исключительно деликатной и болезненной ситуации, в какой все они оказались.

Он недостаточно почтительно относился к ревности графа фон Эбербаха, не слишком заботился о том, чтобы не подавать ему повода для подозрений, и пренебрег его приказанием, два-три раза встретившись с Фредерикой на ангенской дороге.

Но это непослушание, которому служили извинением его возраст, его любовь и те отношения, что по воле самого же графа установились между ним и Фредерикой, эти ребяческие вольности влюбленности целая пропасть отделяла от настоящей вины, серьезного оскорбления, надругательства, которое оправдывало бы мщение графа фон Эбербаха. Уж конечно не за проделки такого рода дядя мог заклеймить его словом, каким заканчивалось письмо, — назвать его ничтожеством.

О, за всем этим что-то скрывается, какая-то ловушка, чье-то предательство! Но кто даст ему ключ к этой мрачной загадке?

Отправиться прямо к дяде, потребовать объяснений, заставить его все высказать — об этом Лотарио и подумать не мог. Кроме всего прочего, это бы значило подвергнуться новым поношениям при тех, кто может там оказаться, в присутствии лакеев и кого угодно еще. А эта печальная и зловещая история и без того уже приобрела достаточную известность.