— Я никогда тебя таким не видел, — сказал Юлиус, удивленно разглядывая его.

Самуил потер себе лоб. По нему катились капли холодного пота. Он пожал плечами, словно говоря себе:

«Ну же! Да что я, ребенок?!»

Но он мог сколько угодно храбриться, ругать себя, презирать — обычное хладнокровие не возвращалось к нему.

Однако, сделав над собой огромное усилие, он, похоже, принял бесповоротное решение.

— Снадобье почти готово, — произнес он.

И взял со стола стакан.

Юлиус протянул руку:

— Ладно, давай, хотя мне уже лучше.

Но в то же мгновение, приподнимаясь с кресла, он заметил на полу письмо, которое сам же, садясь, смахнул со стола.

Глаза его заблестели.

— Что это за письмо? — оживился он.

Ему показалось, что на конверте почерк Лотарио.

Самуил поставил стакан обратно на стол, при всей своей наружной твердости радуясь этой непредвиденной задержке.

Юлиус поднял письмо.

Оно и в самом деле было от Лотарио.

— Оно, верно, пришло, когда мы были в храме, — сказал он. — Его принесли сюда, а меня в суматохе всей этой церемонии забыли известить.

Он с жадной торопливостью вскрыл письмо и погрузился в чтение. Но так же, как Лотарио в замке Эбербах, Юлиус, прочтя первые же строки, громко вскрикнул.

— Ну, что там еще? — спросил Самуил.

Юлиус не отвечал ни слова: отмахнулся и продолжал читать, пока не дошел до конца.

Кончив, он прижал руку к сердцу, колотившемуся так, что, казалось, не выдержит грудная клетка, и срывающимся голосом проговорил:

— Ах, мой бедный Самуил, боюсь, что твое сердечное снадобье мне куда нужнее, чем мы с тобой думали. Вот второй повод для волнения, и он стоит первого. Но на сей раз, — прибавил он с грустной усмешкой, — ты не станешь упрекать меня за то, что я нарочно распаляю себя.

— Да что такое пишет тебе Лотарио? — повторил Самуил.

— Читай, — промолвил Юлиус.

Самуил взял письмо.

— Одно лишь слово! — остановил его Юлиус. — Ты мне признался, и я благодарен тебе за это, что я болен смертельно, для меня нет надежды, я имею в виду — надежды прожить долгий срок. На мои настойчивые расспросы ты мне ответил, что я не выживу, мой недуг меня убьет, и мне не выкарабкаться. Самуил, ты и теперь уверен в этом?

— Не думаешь же ты, — жестко отвечал Самуил, — что твои сегодняшние безрассудства заставили меня изменить свое мнение?

— Хорошо, — вздохнул Юлиус. — Значит, по-твоему, я приговорен.

— Твое спасение было бы чудом.

— Благодарение Богу!

— Чему ты радуешься? — спросил Самуил в изумлении.

— Прочти это письмо, — ответил Юлиус.

И Самуил прочел:

«Берлин, 28 августа 1829 года.

Мой дорогой, любимый дядюшка!

Это слишком! Слишком много доброты в Вашем сердце и страдания — в моем! Пора моей душе, наконец, порвать свои путы и раскрыться перед Вами, чтобы Вы могли увидеть и узнать мою тайну.

Вы и прежде и теперь должны были посчитать меня воистину неблагодарным. Я признаю, что, по видимости, все свидетельствует против меня, и вся Ваша снисходительность не в силах отрицать эти свидетельства. Разумеется, мое поведение должно казаться Вам необъяснимым. Вы были так безмерно добры ко мне, а я Вас покинул, Вас, моего отца, и в какую минуту?!В то время, когда Вы еще не оправились после тяжкого недуга! Я, чьим долгом и, верьте мне, счастьем было бы заботиться о Вас, проводить ночи у Вашего изголовья, отдать Вам, а вернее, возвратить, как пристало должнику, всю мою жизнь, поступил совсем иначе. И Вы не могли понять, какая причина заставила меня уехать из Вашего дома именно тогда, когда мое присутствие было особенно необходимо.

И все же, мой добрый дядюшка, я уверен, что Вы меня простили бы, если б знали, сколько я выстрадал, прежде чем решиться на этот отъезд, который сам по себе также стал не самой малой причиной моих страданий. Вы искали причины моего бегства в моей неприязни к девушке, что недавно появилась в Вашем доме. Вы думали — из деликатности Вы не сказали мне этого, но я и сам догадался, — Вы думали, что я, возможно, обеспокоен тем, не повредит ли моим интересам и видам на будущее эта девушка, которая может отнять у меня часть Вашего расположения. Вы полагали, что я страдаю как уязвленный наследник, что во мне говорят ревность и жадность человека, не желающего ни с кем делить Вашу привязанность и Ваши деньги, и поэтому я ненавижу мадемуазель Фредерику.

Милый мой дядя, я не ненавижу мадемуазель Фредерику, я люблю ее.

Я ее люблю, а она не любит меня! Вот Вам в двух словах вся моя тайна.

А теперь представьте себе, какое существование я вел в Вашем доме те три недели, зная, что она меня не любит, выслушав это из ее собственных уст. Все время видеть ее перед собой как живое воплощение моего отчаяния и не иметь возможности отвернуться, отвести взор от этого прелестного и душераздирающего видения! Так ошибался ли я, когда сказал Вам, что Вы все мне простите, если узнаете, как я страдал?

Пока Вы были в опасности, я не мог покинуть Париж. Но настал день, когда врачи сказали, что ручаются за Вашу жизнь. Тогда силы мне изменили, я не мог более выносить эту ежеминутную муку. Я бежал, и надеюсь, что Ваша неистощимая благожелательность найдет мне извинение.

Ах, дорогой дядюшка, не сердитесь на меня. Мало проку принесло мне мое бегство. Здесь я не менее несчастен, чем был там. Мне было больно видеть мадемуазель Фредерику; теперь мне больно, что я не вижу ее. Вот и вся разница. Я мог сколько угодно увеличивать расстояние между собой и ею, кочевать из одного города в другой — ее образ и моя тоска всюду преследовали меня. В Берлине я все тот же, каким был три месяца назад в Париже или три недели назад в Вене, — таким, каким мне суждено быть повсюду.

Я люблю безнадежно. Если она принадлежит другому, если не станет моей, я умру.

Ваш безутешный сын

Лотарио».

Самуил спокойно сложил письмо и вернул его Юлиусу.

— Теперь ты видишь! — вздохнул Юлиус.

— Так что же ты намерен делать? — холодно осведомился Самуил.

— Я намерен умереть.

И, заметив протестующий жест Самуила, он с живостью напомнил:

— Ты мне это обещал!

— Ладно! И что дальше? — поинтересовался Самуил.

— Дальше? Ну, это просто. Подожди минуту, — отозвался Юлиус.

Он раскрыл бюро, стоявшее подле его кресла, взял из ящичка конверт с черной сургучной печатью, вскрыл его, достал листок бумаги, набросал несколько строк и подписался.

— Что это ты сделал? — спросил Самуил, не без трепета наблюдавший за этими манипуляциями.

Юлиус вновь запечатал конверт и спрятал его в бюро.

— Что я сделал? — повторил он. — Изменил свое завещание, только и всего.

Самуила передернуло.

— Я сделал Лотарио моим единственным наследником, — продолжал он, — при одном условии.

— Каком?

— При условии, что он женится на Фредерике.

Самуил грудью встретил этот удар: он все превозмог. Ни один мускул не дрогнул на его лице.

— Тебе понятно? — спросил Юлиус. — Я скоро умру, и тогда Фредерика станет женой Лотарио. Даже не любя его, она подчинится моей последней воле, по крайней мере если не будет питать к нему ненависти. И потом, Лотарио не сможет получить наследство иначе, чем в случае, если она возьмет его в мужья, от нее будет зависеть, обогатить его или разорить. Ты ведь знаешь ее великодушие: она согласится если не из любви, то хоть по доброте сердечной. Ты доволен?

— Чем? — промолвил Самуил угрюмо.

— Ну как же: спокойствием, что снизошло в мое сердце. Теперь Фредерика для меня вдвойне неприкосновенна: как невеста Лотарио, она стала моей дочерью дважды.

Самуил погрузился в размышления.

— А теперь дай мне свою микстуру, — сказал Юлиус, — ведь необходимо, чтобы я протянул, по крайней мере, до тех пор, пока уладятся эти дела с Фредерикой.

Самуил взял стакан, подошел к камину и выплеснул его содержимое в золу.