Твой дядя, ставший тебе отцом, Юлиус фон Эбербах.

Париж, 20 августа 1829 года».

Олимпия, тоже ошеломленная, выронила лист бумаги из рук.

— Уже две недели прошли с тех пор как отправлено это письмо, — проговорила она так же мрачно, как Лотарио. — А граф фон Эбербах говорит, что женится через несколько дней.

— Мое письмо разминулось с его посланием! — горестно вскричал Лотарио.

— Значит, — спросила Олимпия, — та, кого вы любите, и есть эта самая Фредерика?

— Да, сударыня.

— Не правда ли, это та самая девушка, о которой говорили у лорда Драммонда? Воспитанница господина Самуила Гельба?

— Она самая, сударыня.

— Здесь должен быть замешан Самуил! — вскричала Олимпия.

И с внезапной решимостью она заявила:

— Не отчаивайтесь, Лотарио. Мы сейчас же отправляемся в Париж. Возможно, мы еще успеем. Впрочем, вы же писали графу фон Эбербаху о своем отъезде из Берлина, теперь он уже получил ваше письмо. Значит, не стоит беспокоиться. Ваш дядя любит вас. Доверьтесь мне. Если время еще есть — а Господь не допустит иного, — я обещаю вам все уладить.

— Да услышит вас Бог, сударыня.

— В Ландеке меня ожидает наемный экипаж. Сейчас мы отыщем моего брата, и в путь. Ну же, не медлите!

Лотарио только и захватил с собой, что шляпу и плащ, дал мимоходом несколько распоряжений слугам, удивленным и весьма обрадованным его столь поспешным отъездом, и они с Олимпией вышли, а вернее сказать, выбежали на дорогу, ведущую в Ландек.

Меньше чем за четверть часа они добрались до гостиницы.

Ее хозяин стоял на пороге.

— Я уезжаю, — объявила Олимпия. — Лошадей, живо! А где мой брат?

— Ваш брат ушел, сударыня, — отвечал хозяин гостиницы, удрученный внезапным отъездом постояльцев, которые по его расчетам должны были задержаться здесь подольше.

— Ох, как некстати! Он не говорил, куда направляется?

— Он вообще ничего не сказал, разложил вещи в комнате и сразу пустился со всех ног в сторону Эбербахского замка.

— В сторону замка? — повторила Олимпия. — А мы как раз оттуда! Пять фридрихсдоров тому, кто мне его отыщет раньше, чем за полчаса.

— Пять фридрихсдоров! — ахнул хозяин гостиницы, ослепленный подобной щедростью.

Он позвал не то троих, не то четверых детишек, игравших у порога:

— Эй, вы! Вы же торчали здесь, когда госпожа сюда приехала. Брата ее приметили?

— Красивый такой господин в зеленом жилете? — спросил один из мальчишек.

— И в красном галстуке! — подхватил другой.

— Верно.

— О, так я его точно видел! — вмешался третий. — В этом своем красном и зеленом он был ярче, чем попугай.

— Значит, вы бы его узнали, если он встретится вам?

— Еще бы!

— Что ж! Пару флоринов тому, кто его сюда приведет раньше, чем через полчаса.

Он не успел договорить, а они уже кинулись на поиски.

— Погодите, — удержала их Олимпия. — Здесь где-то должна быть одна женщина, которая пасет коз; ее зовут…

— Гретхен!

— Да, да, именно Гретхен. Моего брата вы найдете близ ее коз. Скажите ему, чтобы сейчас же шел сюда.

Трое мальчишек умчались галопом, и два обещанных флорина звенели у них в ушах громче, чем все колокольчики всех мулов Испании.

— Когда мой брат появится, — сказала Олимпия хозяину гостиницы, — пусть экипаж и лошади будут готовы. Дайте мне счет, я его оплачу, чтобы потом нам осталось лишь уехать без промедления.

Олимпия не ошиблась насчет того, где следовало искать Гамбу. Для него во всем Ландеке существовала лишь одна персона, и то была Гретхен.

Едва выгрузившись, он помчался на поиски той, что проникла в его сердце.

Хозяин гостиницы излишне польстил ему, сказав, будто он сначала разложил в комнате пожитки. Между тем он все бросил как попало, вперемешку свои узлы и саквояжи Олимпии, полагая, что вечером еще будет время привести это все в порядок, а на ближайшие четверть часа у него найдутся дела поважнее.

Итак, Гамба пустился во весь дух, и не успела Олимпия повернуться к нему спиной, как он уже скрылся в горах.

Он искал Гретхен там, где впервые встретил ее когда-то. Но ее там уже не было. Трава на этом склоне холма, которую козы выщипывали всю весну, теперь была для них недостаточно сочной и густой, и Гретхен угнала их в другое место.

Таким образом, Гамба потерял целый час, прыгая со скалы на скалу, забираясь на вершины, спускаясь и снова устремляясь наверх.

Внезапно, карабкаясь на остроконечную скалу, чтобы сократить путь, пренебрегая* петляющей тропинкой, в ту минуту, когда он уцепился рукой за каменный выступ и собирался подтянуться, он нос к носу столкнулся с козой.

— А вот и ты! — вскричал он с бурным восторгом. — Это ведь ты, да, Серая?

Он узнал одну из коз Гретхен.

Он вспрыгнул на скалу, обхватил голову козы и расцеловал ее с братской нежностью.

— Где твоя хозяйка? — спросил он.

У козы не было надобности отвечать. Подняв голову, Гамба заметил Гретхен.

— Ах! Наконец-то! — сказал он.

И одним прыжком Гамба преодолел расстояние, разделявшее их.

Гретхен протянула ему руку, которую он сначала пожал, а потом покрыл сочными поцелуями.

— Вы меня узнали? — ликуя, спросил он.

— Конечно, мой друг, — отвечала она.

— А я, я узнал вашу козу. Но как же я рад! Эх, и пришлось же мне вас поискать, черт возьми! Вы же теперь бросили прежнее место. Еще бы! Ведь три месяца прошло. Я так и двух минут не могу усидеть на одном месте.

И словно затем, чтобы делом доказать справедливость этих слов, он принялся скакать и прыгать, перебегать от Гретхен к стаду, от одной козы к другой, смеющийся, счастливый, стремительный.

Гретхен и сама была счастлива, когда его увидала. Но ее радость была сдержанной и суровой, как природа этих гор, среди которых она жила всю свою жизнь.

— Знаете что, Гретхен? — сказал Гамба. — Я безмерно соскучился там без вас. А вы, что вы без меня поделывали? Вы обещали вспоминать обо мне, так хоть слово-то свое сдержали?

— Да, — сказала Гретхен. — Как же мне не думать о вас? Вы теперь единственный мой друг в целом свете.

— Ладно, это ничего! — откликнулся он. — Вам и не нужно других, раз я вас люблю за целую сотню. А я люблю вас именно так, вы уж это поймите. Своей сестрице я сказал: «Или едем в Ландек, или до свидания». Пока ее сезон — это называется сезон, — так вот, пока он продолжался, я не мог слишком наседать, ведь все это прямо создано для нее — искусство там, и maestro[25], и директор, и опера, ей аплодируют, требуют, чтобы она еще пела, и все такое прочее. Ах, черт побери, ей-таки здорово рукоплескали, право слово! Париж… подумаешь, велика штука Париж! Хотел бы я посмотреть на этих парижских певичек, если бы ей позволили петь рядом с ними. Ни одна из них не промяукала бы и одной ноты. Э, да кому нужны их кошачьи концерты? Но как только ангажемент кончился, само собой, как вы понимаете, я послал всю эту музыку куда подальше. И прямо так и объявил сестрице: «Тебе аплодируют, ты свое получаешь, но и мне надо свои радости иметь. Ландек чудесное местечко, и оно становится еще лучше оттого, что там живет женщина, которую я люблю». Потому что, Гретхен, я своей сестрице так без обиняков и выложил, что люблю вас, и она была этим довольна и весьма меня одобрила. К тому же я ей очень ловко ввернул, что горный воздух хорош для горла, голос помогает сберечь. Я ей клялся, что осень, проведенная здесь, принесет ей большую пользу.

— И что же она ответила? — спросила Гретхен.

— Она сказала: «Я охотно поеду туда и сама собиралась тебе это предложить». Не сестра, видите ли, а ангельское создание.

— Значит, вы поселитесь в Ландеке?

— На месяц. Вы довольны? Ах! Не радуйтесь, если не хотите, но я уж буду радоваться за двоих. Тра-ля-ля, траля-ля! Вот я и с вами! На целый месяц!

И Гамба, напевая, пустился в пляс.

— Это еще не все, — снова заговорил он чуть позже. — После этого месяца мы вернемся в Париж, что правда, то правда: у моей сестры там какое-то дело. Но я потом вернусь сюда, и если вы только захотите, насовсем. Вы, может, позабыли, Гретхен, как я вам сказал, уезжая, что у меня, когда я вернусь, будет к вам одна просьба. Так вот, я теперь чистосердечно признаюсь вам, что…