— Я слышал вас однажды вечером на балу у госпожи герцогини Беррийской, и мне казалось, что за всю свою жизнь я не смогу более испытать ничего подобного. А сегодня вечером я вас увидел и понял, что ошибался.

Когда ужин закончился, гости поднялись из-за стола и перешли в гостиную.

Юлиус предложил певице руку и, подведя ее к огню, сам сел рядом.

— Так что же, собственно, вы сказали мне по-немецки, когда я вошла сюда? — поинтересовалась она.

Лицо его омрачилось и стало суровым.

— Ах, не пробуждайте во мне этих мыслей! — вздохнул он. — Вы, привидение из плоти и крови, столь же реальное, сколь чарующее, напомнили мне единственную женщину, которую я любил в жизни.

— О! Единственную? — отвечала Олимпия с усмешкой, полной пренебрежительного сомнения. — Ваше превосходительство рискует повредить своей репутации.

— Какой репутации? — не понял он.

— Я не настолько далека от света, — произнесла она с оттенком горечи, — чтобы не слышать о победах некоего богача, человека больших страстей, чьи похождения в течение пятнадцати лет гремели при венском дворе. Вы очень забывчивы, если ничего не сохранили в своей памяти о столь многих женщинах, что доныне вспоминают вас.

— Вы так думаете? — возразил Юлиус. — А что вы скажете, если, тем не менее, я повторю вам, что мое сердце никогда не принадлежало никому, кроме одной-единственной, и мысль о ней живет и будет жить в моей душе до тех пор, пока я существую?

— Даже сегодня вечером, при всех галантных уверениях и восторгах, которыми вы меня осыпали? — спросила Олимпия дрогнувшим голосом.

— О, вы, — пробормотал он, — это совсем другое дело!

— Э, наверно, вы каждой очередной даме говорите то же самое: «С вами все совсем по-другому!»

Но Олимпия могла сколько угодно язвить его своим насмешливым, почти жестоким тоном, Юлиус все равно чувствовал, что с каждой минутой все сильнее подпадает под власть красоты, грации и ума этой странной женщины, которая, конечно, не была Христианой, но походила на нее, словно старшая сестра.

Остальные сотрапезники лорда Драммонда, приблизившись к певице, нарушили их уединение. А затем, когда стало смеркаться, гости один за другим стали расходиться.

Юлиус и сам уж собирался откланяться, вырваться из сетей странного очарования, удерживавшего его подле Олимпии, когда вошел слуга и доложил, что секретарь посольства явился к графу фон Эбербаху по срочному делу.

Лорд Драммонд распорядился, чтобы секретаря пригласили войти.

И он вошел. Это был Лотарио.

Оказалось, курьер из Берлина привез депешу, которую было велено тотчас передать графу фон Эбербаху.

Юлиус распечатал ее и стал читать.

— Что-то серьезное? — поинтересовался Самуил.

— Да нет, ничего, — отвечал Юлиус, пряча депешу в карман, — серьезность относительная. Для политики — гора, для истории — песчинка.

Лорд Драммонд пригласил Лотарио разделить их общество. В гостиной к этому времени оставались только Олимпия, Юлиус, Самуил, лорд Драммонд и Гамба.

С той минуты, когда появился Лотарио, глаза Олимпии устремились на него с каким-то мечтательным любопытством. Подойдя к Юлиусу, чтобы вручить депешу, он, естественно, оказался довольно близко от нее. И когда дипломат, отступив в сторону, погрузился в чтение, Лотарио остался рядом с певицей.

— Так вы, сударь, служите секретарем у господина прусского посла? — спросила она.

— Да, сударыня.

— Вы ему не родня?

— Племянник по линии его жены, сударыня.

— Ах, вот что…

Олимпия не прибавила больше ни слова, но продолжала разглядывать этого очаровательного, элегантного юношу.

Юлиус, хоть и был занят депешей, заметил впечатление, которое, по-видимому, произвело на Олимпию появление Лотарио. Смутная ревность, в которой он сам себе не отдавал отчета, вдруг охватила его, и он насилу мог скрыть досаду при виде того интереса, что, похоже, вызвал у певицы его племянник. Он поспешил вернуться к ним и вдруг, повинуясь странному желанию отвратить сердце Олимпии от Лотарио, деланно шутливым тоном спросил Самуила:

— Кстати, мой дорогой, что это за девушка дивной красоты, которую Лотарио встретил у тебя и о которой не перестает рассказывать чудесные небылицы?

— Девушка? — пробормотал Самуил, в свою очередь бледнея.

— Ну да, мадемуазель Фредерика, если не ошибаюсь, — продолжал Юлиус.

— А, стало быть, господин Лотарио влюблен? — с веселой улыбкой сказала Олимпия. — Да сопутствует ему удача!

«Положительно, — сказал себе Юлиус, — Гамба прав: она никого не любит, не хочет и не может никого любить и этого бедняжку Лотарио не более прочих».

Но, подняв голову, он не мог не заметить, какой подозрительный и угрожающий взгляд устремил Самуил на Лотарио.

От Олимпии этот взгляд также не укрылся, и ей вздумалось развлечь приунывших гостей или — как знать? — может, развеять собственные томительные мысли. Она вдруг подошла к фортепьяно и коснулась пальцем звучных клавиш.

Но тотчас она отдернула руку и повернулась к лорду Драммонду, который бросился к ней чуть ли не бегом.

— Простите, — тихо сказала она. — Я забыла наш уговор. Я хотела спеть.

— О, сударыня, спойте же! — вскричал Юлиус.

Она все смотрела на лорда Драммонда и наконец произнесла:

— Нет. Я сегодня не в голосе.

И она поднялась.

Лорд Драммонд, казалось, был во власти какой-то тайной душевной борьбы.

Наконец, сделав над собой огромное усилие, он сказал:

— Моя дорогая Олимпия, мне не настолько часто выпадало счастье слушать вас, чтобы сейчас я мог по своей вине упустить подобную возможность. К тому же мне ведь все равно придется смириться с неизбежностью, не так ли? И наконец, я хочу в полной мере исполнить долг гостеприимства. Итак, я вас… да, я вас умоляю спеть.

— Вы сами просите меня об этом?

— Именно так: сам прошу.

— В добрый час! Значит, вы исцеляетесь, — улыбнулась она.

Вновь повернувшись к фортепьяно, певица взяла несколько вступительных аккордов, погрузившись в мечтательную задумчивость, словно пытаясь почерпнуть из раздавшихся звуков какую-то затаившуюся в их глубине истину. Потом она вдруг запела по-итальянски большую арию Леоноры из бетховенского «Фиделио», которую Юлиус хорошо знал. Но теперь у него было такое чувство, будто он слышит ее впервые.

Причиной тому был не только удивительный голос певицы. В самом звучании арии, в ее словах ему мерещилось нечто настолько близкое к пережитому им в этот вечер, что Юлиуса охватило странное возбуждение. Эта Леонора, такая нежная и преданная, женщина, которой пришлось переодеться и стать неузнаваемой, чтобы спасти своего мужа, предстала перед ним в обличье той, в чьих чертах Юлиусу на миг явился дорогой, навек исчезнувший образ! Такое совпадение не могло не потрясти душу графа до самых сокровенных глубин, где были погребены его воспоминания.

Однако всякий подметил бы, что и сама Олимпия взволнована не меньше его. Никогда еще ничье пение не было до такой степени одушевлено и полно чувства. То пел не голос, а само сердце человеческое. Вся суровая печаль и вся горькая насмешка, что копились в нем и томили его в тот вечер, теперь, казалось, обрели умиротворение и вместе с тем нашли выход в этих душераздирающих и все же гармонических звуках, в этом возвышенном стенании. Что это было? Искусство, достигшее высочайшего совершенства? Жизнь во всей ее реальности? Чтобы добиться такой пронзительной и скорбной правдивости, Олимпии надо было самой испытать то, что она изображала столь полно и глубоко, или уж это была величайшая в мире трагическая актриса. Так могла петь либо Христиана, либо гениальная певица.

Когда Олимпия умолкла, слушатели несколько мгновений были не в силах произнести ни слова, настолько их поглотила, с головой захлестнула эта магия страсти и боли.

Олимпия встала, стремительным шагом пересекла гостиную и вышла.

Но как ни быстро она скрылась, Юлиус успел заметить слезу, сверкнувшую на ее бледной щеке.