Трудно было думать Егорову! Такого положения в его жизни ещё никогда не было.
Что же его так смутило? В деле Кухарова была вложена бумага от военного комиссара того района, где он был призван в Красную Армию. Содержание бумаги было жизнеописанием Кухарова, и из этого документа было видно, что Кухаров уже давно, несколько лет тому назад, был членом, а потом и главарём действительно бандитской шайки! Эта шайка специализировалась на ограблении товарных поездов, причём грабила вагоны с ценным грузом, например, с кожами, мехами. Шайка была великолепно организована, имела своих агентов на узловых станциях железных дорог, эти агенты узнавали всё нужное о грузах, их количество, качество, уточняли маршруты, порядок вагонов в поезде, время выезда, словом, все эти данные телеграфировались шифром главарю (в данном случае Кухарову), а основные силы рассчитывали время прихода этих поездов через их «точки», принимали меры к затруднению движения поездов, например – смазывали рельсы салом, находили другие средства к затормаживанию и, наконец, грабили вагоны. В том случае, если поездная бригада оказывала сопротивление, членов её выводили из строя, а то и убивали. Кухаров руководил всеми этими операциями бесстрашно и со знанием дела! Шайку ловили, и Кухаров тоже был пойман, арестован и осуждён на большой срок пребывания в концентрационном лагере. Но в концлагере он стал активно работать, через короткое время вошёл в доверие к лагерному начальству, стал чем-то вроде агента по снабжению, получил так называемое «расконвоирование», другими словами – право свободного входа и выхода, получал благодарности чуть ли не от Центрального Управления лагерями (ЦУЛАГ) и, добившись того, что ему было обещано досрочное освобождение, в один прекрасный день сбежал на автомашине лагеря! Его при помощи собаки нашли в ресторане Киевского вокзала г. Москвы, где он, очевидно, чувствуя себя уже в безопасности, праздновал своё «освобождение» с несколькими встретившими его друзьями. Увидев подходящих к нему оперативников, он даже не пытался бежать от них, а только попросил разрешения допить то, что ещё не было выпито, и сказал: «Что же, сорвалось!»
Срок пребывания в лагере ему был намного увеличен. Но работать в лагере он стал с ещё большей энергией и усердием. Свой «подорванный» авторитет он скоро восстановил. Снова добился доверия. И… бежал снова. Но теперь его маршрут был совсем другим. Москва оставалась в стороне, и он благополучно явился к себе домой, в город К**, но через несколько дней началась война, и он, решив прекратить своё «подпольное существование», сам явился прямо к военному комиссару и, попросив его внимания, всё ему сам изложил и попросил отправить на фронт. Тут-то, очевидно, и пришла ему в голову мысль указать свою военную специальность как музыканта. А что же? Расчёт прямой! Ну как может военный комиссар, человек, очевидно, далёкий от музыки, проверить музыкальные данные какого-то рядового? Расчёт был верен, как музыкант Кухаров и предстал в то солнечное утро перед Егоровым в К**.
Как живой встал перед глазами Егорова Кухаров! Да! Теперь понятен его колючий взгляд из-под тяжко нависших бровей, его всегдашняя суровость и отчуждённость, стала понятна и та немая почтительность, которой он был окружён в оркестре. Даже старшина Сибиряков не делал Кухарову особенно резких замечаний и внушений, но в случае необходимости особо сложные хозяйственные операции проводил, как правило, с его участием.
– Да! Действительно! Это всё очень неожиданно, и совершенно я не подготовлен к таким сюрпризам! – откровенно сказал Егоров. – Но интересно! Остальные музыканты-то, почему же они мне ничего не сказали о Кухарове? Даже Сибиряков, а ведь я-то им доверяю?
– Всё просто, – сказал Восьминин. – Несомненно, что ваши люди всё знают о Кухарове. Ведь все они земляки, все из одного города! Они знали силу и возможности Кухарова до появления здесь, они не знают и не могут знать, что будет потом, в условиях мирной жизни, он может им припомнить их разговоры? По-человечески рассуждая – может! А им это неинтересно! Поэтому-то и молчат, а вернее – они не обращают на него внимания! Мы сами по себе, а ты сам, как хочешь, так и устраивайся! Ну, так как мы будем? Перед вами два выбора! Либо вы его оставляете у себя, значит, доверяете ему как любому военнослужащему, товарищу, либо придётся писать рапорт о непригодности его к несению службы в вашем подразделении и мы его отправляем в маршевую часть, а там уж его дело. Вот тебе, брат Егоров, и задача! Думай! – И Восьминин снова погрузился в чтение своих бумаг.
Егоров начал обдумывать своё решение. Трудно ему было! Действительно, за всю свою жизнь ему никогда не приходилось не только общаться, иметь дело с бандитами, но он их и просто никогда не видел. Как человеку весьма мирной профессии ему самое слово «бандит» казалось чем-то совершенно несовместимым с понятием о нормах человеческого, тем более – советского общества, понятие «бандит» вызывало в его воображении нечто человеконенавистническое, безжалостное, кровавое, это понятие в данное время как нельзя более подходило к немцам – фашистам, обагрившим себя кровью невинных людей и принесшим смерть десяткам, сотням тысяч людей, опозорившим само слово «человек»! И вдруг самый настоящий, так сказать, аккредитованный бандит вот уже несколько месяцев находится около него, и он, Егоров, даже не подозревал об этом.
Первым желанием Егорова было сказать: «Отправьте его от меня!» Но он сейчас же переключился на другие мысли. А куда денется Кухаров? Сказал же Восьминин – в маршевую часть. Что это такое? Егоров уже знал, что под этим названием скрываются штрафные части, которые комплектуются в основном из людей, аналогичных по своим данным Кухарову, осуждённых на очень большие сроки, вплоть до смертной казни, что приговоры военных трибуналов имеют строки: «Заменить такую-то меру пресечения отправлением в штрафную часть, чем предоставить право осуждённому смыть своё преступление кровью в бою за Родину». Знал Егоров и о том, что «штрафникам» даются самые рискованные задания, знал и поговорку «Или грудь в орденах, или голова в кустах»… и представил себе жену Кухарова, его сынишку, о которых Кухаров вспоминал с тоской! Всё это мелькнуло в голове Егорова, и неожиданно для себя он спросил Восьминина:
– А обязательно прямо сейчас решать? Или можно подождать, ну, неделю, что ли?
– Не боишься, что подведёт тебя этот твой подчинённый? Смотри, брат! Дело-то, повторяю, полностью от тебя зависит! Никто не вмешается кроме тебя. Так как же решаешь?
И Егоров, тяжело вздохнув, будто бы большую, тяжёлую ношу внёс куда-то на 8-й этаж, ответил:
– Подожду, присмотрюсь! Я ведь ничего не знал, ничего мне не было известно, никто мне об этом не говорил, а ведь времени-то прошло уже много. И, по совести говоря, этот самый Кухаров абсолютно ни в чём плохом себя не проявил, никому пока что никакого зла не сделал, а службу несёт исправно! Может быть, сумеем вернуть человека к настоящей жизни?
– А не кажется тебе, что понятие «настоящей жизни» у разных людей по-разному представляется? – спросил Восьминин.
– Даже уверен в этом. Но всё-таки объяснить и внушить человеку всё, на чём зиждется наше советское общежитие, по-моему, нужно, и даже обязательно нужно!
На этом и порешили!
Об этом разговоре и о своём решении о Кухарове Егоров никому не говорил, даже Добровину, которого считал, и небезосновательно, своим другом, добрым советчиком и в какой-то степени покровителем.
А утром, идя в оркестр, Егоров обдумывал, как он будет теперь держаться со своими музыкантами и, в частности, с Кухаровым, и решил не показывать ни малейшего вида в том, что ему что-то известно о Кухарове такое, что он, Кухаров, скрывает от всех, и прежде всего от него, Егорова.
С утра Егоров проводил политинформацию, затем проверял индивидуальную подготовку музыкантов, потом старшина Сибиряков проводил с музыкантами строевую подготовку, и только часов в 11 дня оркестр сел за пульты и Егоров начал работать над очередным произведением концертного репертуара. На этот раз это была совсем неплохая аранжировка «Дубинушки». В этот день не мешал даже майор Залесский. Вероятно, он был занят, а может быть, майор Рамонов просто удержал его от очередного визита в оркестр. Бывало и так.
