Она перешла к перилам на другой стороне и оглядела замерзшее озеро, с поверхности которого смели снег. Ресторан сейчас выглядел как обыкновенный сугроб, но кто-то уже посетил его — следы были отчетливо видны — и принес радиостанцию. Надо льдом разносился русский вальс, и несколько человек катались на коньках, поворачиваясь в такт музыке. У дальнего конца озера росло столько деревьев, что пространство под их ветвями было отгорожено, словно комната. Кружевной иней на ветках потусторонне блестел на фоне свинцовых красок неба и льда.

Кларенс подошел к ней. Глядя на изборожденный коньками лед, он серьезно сказал:

— Есть вещи, которые не получается забыть.

— Например?

— Детство. От такого не оправишься.

Они пошли обратно, и, понимая, что он ждет расспросов, Гарриет неохотно спросила:

— Какое у вас было детство?

— Совершенно обычное — во всяком случае, оно показалось бы обычным со стороны. Мой отец был священником. — Он сделал паузу. — И садистом.

— Вы серьезно? Садистом?

— Да.

Теперь ветер дул им в спину. Избавившись от его жгучего натиска, они замедлили шаг, чувствуя себя согревшимися. Гарриет не знала, что сказать Кларенсу, который ушел внутрь себя, погрузившись в воспоминания о детстве, о былых несправедливостях. Ей хотелось сказать: не надо об этом думать, не надо говорить; но, разумеется, ему нужно было говорить. Ее охватило неприятное предчувствие, что ей предстоит выслушать исповедь.

— Но еще хуже этого — хуже моего отца, я хочу сказать, — была школа. Отец отправил меня туда, потому что директор верил в эффективность телесных наказаний. Мой отец тоже в них верил.

В семь лет Кларенс сбежал из школы, и его избили. После этого он лежал в кровати и рыдал, не понимая, что он сделал не так. Он понимал только, что хотел к маме. Гарриет представила себе семилетнего ребенка — вроде того, к примеру, что распугал голубей своей тростью. Сложно было представить, чтобы кому-нибудь пришла в голову мысль даже шлепнуть такого малыша, но Кларенс утверждал, что его жестоко избили, со всей возможной яростью и мстительностью.

Через некоторое время он научился «держать лицо». Он прятал свои страхи и неуверенность за фасадом, который держал всю жизнь. На деле же он был сломлен. Дома невозможно было укрыться от бед. Его мать, нежное создание, боялась его отца еще больше, чем сам Кларенс, и была для него всего лишь объектом жалости, дополнительным грузом, — и всё же с ней можно было поговорить. Она умерла, когда ему было десять, и ему казалось, что ей удалось сбежать. Бросить его. Самыми счастливыми днями были воскресенья, когда ему разрешали покататься на велосипеде с другом по болотам.

— Вы дружили с другими мальчиками? — спросила Гарриет.

Кларенс некоторое время мрачно молчал, словно придя в замешательство от вопроса, после чего туманно ответил:

— В этих школах вечно кого-то травят. Это была целая традиция. Ее насаждали сами учителя.

— Но однокашники хорошо с вами обращались?

Вместо ответа он пожал плечами. Они шли по главной дорожке вдоль tapis vert. Вокруг никого не было. Ветру здесь было раздолье, и снега намело столько, что трудно было понять, где заканчиваются клумбы и начинаются дорожки. Кларенс шагал не глядя и то и дело спотыкался. Он рассказывал о том, как по вечерам возвращался с болот и ему становилось дурно от одного вида школьных ворот и кирпичных стен, озаренных закатными лучами. Со временем он вконец отчаялся и смирился со своим положением жертвы. Даже сейчас, даже здесь, в Бухаресте, вечерний свет по воскресеньям, закрытые магазины и перезвон колоколов англиканской церкви вызывали в нем всё то же тошнотворное чувство беспомощности. Его переполняло ощущение собственной несостоятельности, которое преследовало его всю жизнь.

Они приближались к Каля-Викторией. Гарриет уже слышала гудки автомобилей, но ей казалось, что они с Кларенсом пребывают в своеобразном лимбе. Когда она впоследствии вспоминала этот момент, ей виделось, будто сам снег вокруг покраснел, освещенный теми горькими воскресными закатами. Хотя ее детство было совсем другим, ей было знакомо это ощущение несчастья. По мере того как она падала духом, Кларенс выбирался из своих воспоминаний и даже начал улыбаться. Казалось, что своей откровенностью он присвоил ее. Она невольно шагнула в сторону, стремясь удалиться и от Кларенса, и от того мрачного прошлого, которое нависало над ним, ощущая, что он заклеймен своим страхом.

Не заметив этого, он продолжал изливать душу:

— Мне нужна сильная женщина, цельная и безжалостная.

Так, значит, Кларенс видел в ней такую женщину! Она не стала переубеждать его, но знала, что к ней это определение неприменимо. Она не была сильной и совершенно точно не желала заботиться о сломленном мужчине. Ей бы хотелось, чтобы заботились о ней. Когда они дошли до ворот, она сказала, что встречается с Гаем в «Двух розах».

Кларенс нахмурился и недовольно спросил:

— Да почему Гай вообще туда ходит?

— Ему нравятся люди. Нравится, что его донимают студенты.

— Уму непостижимо! — протянул Кларенс, но пошел за ней следом.

В кафе, как обычно, было полно народу. Гая еще не было.

— Он всегда опаздывает, — сказала Гарриет, и Кларенс пробурчал что-то в знак согласия. Им пришлось ждать, пока освободится столик.

Как только они уселись, в кафе вошли Дэвид и Кляйн. Гай вбежал следом за ними. После ссоры Гарриет увидела его свежим взглядом: это был спокойный мужчина, большого, но не пугающего ума и роста. Благодаря его размерам она чувствовала себя в безопасности, хотя и начинала понимать, что это всего лишь ощущение. Он был одной из тех бухт, в которые невозможно зайти, поскольку на поверку они оказываются слишком мелкими. Личные отношения для него были делом случая. Он черпал силы из внешнего мира.

Меж тем Кларенс продолжал говорить с ней. Он продолжал свой рассказ, как будто между парком и кафе не было никакой паузы. Когда он недовольно уставился на нее, обиженный ее невниманием, она поняла, что он, если бы мог, замкнул ее в своем мире. Что было нужно им обоим? Чье-то безраздельное внимание, которого им так не хватало в детстве. Странным образом теперь она отказывалась от него. Ее тянуло к компанейскому благодушию Гая и огромному миру, в котором он жил.

Она наблюдала за тем, как Гай подошел к Дэвиду и Кляйну, встал между ними и положил руки им на плечи. Кляйн улыбнулся и, казалось, одобрил эту манеру приветствия, но Дэвид сконфузился, хотя они с Гаем были ближе, чуть покраснел и тут же заговорил, чтобы скрыть смущение. В следующую секунду Гай увидел Гарриет и тут же направился к ней, протискиваясь между столиками в жарком, прокуренном воздухе. Он взял ее за руку и улыбнулся. Ссора была позабыта.

— Кто этот Кляйн? — спросил Кларенс, словно приближающийся незнакомец неминуемо нес с собой невыносимую скуку.

— Наш источник, — ответил Гай. — Один из доверенных Дэвида.

Когда они расселись, Кларенс, полный сомнений и подозрений, как обычно, ушел в себя, но это заметила только Гарриет. Гаю не терпелось узнать, что Кляйн разузнал о Дракерах.

Узнал он немного.

— Кажется, Сашу забрали вместе с отцом.

— Вы имеете в виду — арестовали?

— Так говорить нельзя. — Кляйн лукаво прищурился. — Запомните, это свободная страна. Против него не были выдвинуты обвинения.

— Тогда что же, по-вашему, с ним произошло?

— Кто знает! Он не в тюрьме, иначе я бы знал. Заключенный не может бесследно исчезнуть.

— Может быть, он погиб, — предположила Гарриет.

— Тогда пришлось бы избавиться от тела. Здесь не так-то просто хранить тайну. Люди склонны болтать. Кроме того, зачем убивать мальчика? Они не настолько злые люди. Без причины убивать бы не стали. Знаю только, что после ареста отца его никто не видел. Он исчез. Но я узнал кое-что интересное. Очень интересное! — Он наклонился к ним, ухмыляясь. — Я узнал, что деньги Дракеров в Швейцарии — приличная сумма — записаны на имя Саши Дракера. Интересно, не так ли? Так что, полагаю, он жив. Швейцарские банки крепко держатся за деньги. Даже король не может их потребовать. Их можно снять только с согласия молодого Дракера или его законных наследников. Он теперь очень важный юноша.