— Почему вам так нравится ругать себя?

Он выпятил нижнюю губу, но ничего не ответил.

— Вам же нравится, — настойчиво повторила она. — Вы наслаждаетесь, перечисляя свои недостатки.

— Все мы испорчены, — сказал он. — Даже Гай.

— И в чем же Гай испорчен?

— Пока он не женился, у него почти ничего не было. Ни комнаты, ни даже шкафа. Его принимали у себя, все его любили. Ему было всё равно, где спать, хоть на полу. Теперь же вы окружаете его буржуазной роскошью. Вы портите его.

— Я думала, что он снимал квартиру с вами.

— Прошлой весной, да, но, когда он приехал сюда, у него практически ничего не было. Я никогда раньше не встречал человека с таким малым багажом.

— А теперь вы вините его в том, что у него есть дом, как у всех остальных.

Подошел официант. Кларенс, вытаскивая деньги, упрямо повторил:

— Вы портите его.

— Думаю, он хотел испортиться, иначе не женился бы, — ответила Гарриет. — Холостяк может спать на полу, семейную пару так не пригласят.

Кларенс промолчал. Когда они выходили из ресторана, Гарриет поняла, что он изрядно пьян, и предложила оставить автомобиль и дойти до гостиницы пешком.

— Я лучше всего вожу, когда пьян, — ответил он сухо, и автомобиль рывками понесся вперед — за угол и через площадь. Он резко затормозил у «Атенеума».

Они опоздали, но Гая в баре не было, и Альбу его не видел. Гарриет и Кларенс решили его дождаться. Журналисты, которых в Бухаресте осталось очень мало, сгрудились у телефонных будок. Гарриет вдруг ощутила, что в воздухе повисло тревожное возбуждение.

— Кажется, что-то случилось.

— Да что тут могло случиться, — мрачно ответил Кларенс и заказал виски.

У бара стоял Якимов, совершенно один, и держал в руках пустой стакан. Гарриет старалась не встречаться с ним взглядами, однако заметила в нем перемену. Этот опустившийся, неряшливый человек ничем не напоминал того, с кем она познакомилась когда-то в саду ресторана. Тогда он словно возвышался над обществом, но теперь он вряд ли мог бы над кем-нибудь возвыситься. У него был болезненный, простуженный, несчастный вид человека, потерпевшего поражение. Когда он робко подошел к Гарриет со словами: «Дорогая моя, как же приятно видеть человеческое лицо», то выглядел таким несчастным, что ей не хватило духу отвернуться.

Опершись на барную стойку и выставив на всеобщее обозрение опустевший стакан, он со вздохом сказал:

— Неважно себя чувствую. Жуткая погода. Сказывается на вашем бедном Яки.

Гарриет холодно спросила, не видел ли он Гая. Он покачал головой.

— Что-то случилось?

— Насколько мне известно, нет. — Он оглянулся, после чего пододвинулся ближе и заговорил вполголоса: — На меня только что набросился мой старый друг, князь Хаджимоскос. Он шел на какую-то вечеринку, и я сказал: возьмите меня с собой, мол. И что бы вы думали? Он ответил: вас не приглашали. Не приглашали! Надо же! В этом-то городе. Но я не позволяю себе падать духом. Это всё антибританские настроения. Они укрепляются, дорогая моя. Я чувствую. Не просто так был военным корреспондентом. Они думают, что страны-союзники слишком далеко.

— Удивительно, что они раньше так не думали.

Альбу поставил на стойку два стакана бренди. Якимов принялся их разглядывать, и Кларенс, смирившись, раздосадовано спросил, не хочет ли он выпить.

— Не откажусь, дорогой мой. Мне виски, пожалуйста.

Взяв стакан, он заговорил. Переходя от жалоб к стойкому принятию своих страданий, он поведал, как жутко обращались с ним его друзья — Хаджимоскос, Хорват и Палу. Этому могло быть только одно объяснение — антибританские настроения. Через некоторое время, осознав, что эти унылые беседы не увлекают публику, он явно попытался взять себя в руки и развлечь собравшихся в благодарность за выпивку.

— Сегодня утром был у Добсона, — начал он. — Слышал замечательную историю. Прошлой ночью Фокси Леверетт вышел из «Капши», увидел «мерседес» немецкого министра, припаркованный у обочины, сел в свой автомобиль, разогнался и врезался в «мерседес». Разбил его вдребезги, говорят. Когда приехала полиция, Фокси сказал: «Можете считать, что меня спровоцировали».

Когда он закончил свой рассказ, журналисты уже возвращались. Глядя на польку с Галпином, Якимов пробормотал: «Вот же она!» Не отрывая взгляда от Ванды, он наклонился к Гарриет:

— Вы слышали, что Галпин устроил ее в какую-то английскую газету? — По тону Якимова было ясно, что он не одобряет любую газету, куда взяли бы Ванду. — Очаровательная девушка, но такая безответственная. Посылает на родину всякие слухи и сплетни, совершенно не заботится об источниках…

Ванда с Галпином подошли к ним, и он умолк. Гарриет, радуясь предлогу отвернуться от Якимова, спросила Галпина, не слышал ли он каких-либо новостей.

— Слышал, — мрачно кивнул Галпин. Журналисты вокруг заказывали выпить: среди них царило оживление наконец-то разрешившейся неопределенности.

— И что же?

— Венгрия мобилизуется. Туда хлынули немецкие войска. Мы весь вечер пытались связаться с Будапештом, но связи нет. Кажется, началось.

Гарриет ощутила укол страха. Теперь, прожив в Румынии полгода, она реагировала на подобные новости острее, чем сразу после прибытия.

— Но ведь дороги завалены снегом? — робко спросила она.

— А, эти давние слухи! Вы что, думаете, снег остановит военную технику?

— Румыны говорили, что будут сражаться.

— Не смешите меня. Вы вообще видели румынскую армию? Горстка голодных крестьян.

Не дожидаясь заказа, Альбу поставил перед Галпином двойную порцию виски. Отхлебнув, журналист раскраснелся и сердито уставился на Гарриет.

— Что здесь будет, по-вашему? Восстание пятой колонны. Здесь полно предателей — не только этих немецких ублюдков, но и тысячи тех, кто их поддерживает, и тех, кому платят немцы. И куча дармоедов в немецкой миссии. Они сюда не поправить здоровье приехали. Здесь есть два немецких центра, и в каждом — склад боеприпасов. Нас всех держат на мушке, включая вашего покорного слугу. Даже не сомневайтесь. Мы сидим на тикающей бомбе.

Гарриет побледнела и ухватилась за барную стойку. Кларенс нарочито спокойно спросил:

— Чего вы пытаетесь добиться? Хотите напугать ее до полусмерти?

Галпин гневно повернулся к Кларенсу, но этот упрек всё же несколько обескуражил его. Он отхлебнул еще виски, чтобы выиграть время, после чего произнес:

— Надо смотреть в лицо фактам. Женщинам не следует тут находиться, если они не готовы к такому повороту событий. Вам это тоже предстоит, между прочим. Все думают, что вы разведчики. Я вам этого не говорил, но у вас есть все шансы однажды ночью проснуться с пушкой у живота.

— Я подумаю об этом, когда придет время, — ответил Кларенс.

Глаза Якимова округлились.

— Вы уверены — насчет Венгрии? — спросил он потрясенно.

— Достаточно уверен, чтобы послать новости в газету.

— То есть вы только что это придумали? — уточнил Кларенс.

— Ничего подобного. Да вот хоть Скрюби спросите. Эй, Скрю!

Скрюби медленно подошел к ним с другого конца зала, широко и простодушно улыбаясь. Когда его попросили подтвердить сказанное, он почесал щеку — лицо у него было большое, мягкое и оплывшее — и сказал:

— Да что там, так и было. Будапешт закрыт. От них ни звука. Это значит обрыв связи, а обрыв связи может значить всё что угодно. Сегодня ночью что-то произойдет, это точно.

— Надо найти Гая, — встревоженно сказала Гарриет.

— Сначала выпейте, — предложил Кларенс.

Якимов попытался ее утешить:

— Мы же ничего не можем сделать. Можно и пропустить по стаканчику, пока есть такая возможность. В Дахау-то нам вряд ли нальют.

Он захихикал и взглянул на Кларенса. Тот заказал всем еще выпивки. Когда с ней было покончено, Гарриет более не могла оставаться на месте.

Пока они шли через холл, дверь гостиницы начала вращаться. Гарриет надеялась увидеть Гая, но это была всего лишь Герда Хоффман. Гарриет подумала, что она пытается выглядеть так, словно и в самом деле столь умна и опасна, как о ней говорят. За ней следовала толпа немцев, которые явно пребывали в отличном расположении духа. Гарриет показалось, что они поздравляли друг друга с победой.