— А вы пробовали писать? — спросила она. — Знаете, как это тяжело?

Вообще-то, да. Кларенс признал, что когда-то хотел стать писателем, и знает, как это тяжело. Он оставил попытки, поскольку зачем быть второсортным автором? Если не получается стать великим — как Толстой, Флобер или Стендаль, — зачем вообще быть писателем?

Сбитая с толку, Гарриет неуверенно сказала:

— Если бы все так думали, нам было бы нечего читать.

— А что у нас есть сейчас? Бóльшая часть книг — ерунда. Лично я читаю только детективы.

— Полагаю, вы всё же читаете Толстого и Флобера?

— Читал. Много лет назад.

— Можете перечитать их.

Кларенс вновь застонал.

— Зачем?

— А как же Вирджиния Вулф?

— На мой взгляд, «Орландо» — одна из худших книг нашего века.

— Да что вы! А как же «На маяк»?

Кларенс принял утомленный вид.

— Эта еще ничего, но у нее такая размытая, женственная, липкая манера письма. От нее дурно пахнет. Напоминает менструацию.

Пораженная оригинальностью критики Кларенса, Гарриет взглянула на него с большим уважением.

— А Сомерсет Моэм?

— Господи, Гарри! Это всего лишь журналистика лучшего пошиба.

Гарриет никто и никогда не называл «Гарри», и ей это не понравилось.

— Может быть, Сомерсет Моэм и не идеален, — сказала она резко, — но есть и хорошие писатели. Они вкладывают в свой труд столько сил, а вы отмахиваетесь и говорите: «Да что вы!»

Она поднялась и надела пальто и меховую шапочку.

— Думаю, нам пора, — произнесла она.

Ресторан «Ле Жарден», недавно открывшийся в бидермейеровском особняке, считался самым модным в Бухаресте, и ему предстояло занимать этот пост, пока он не утратит свой первоначальный лоск. Он находился на маленькой, засыпанной снегом площади в конце бульвара Брэтиану, и его синяя неоновая вывеска холодно блистала в сверкающем морозном воздухе. По серо-голубому небу плыло несколько перистых облаков. За крышей ресторана, покрытой толстым слоем снега, сияющего, словно толченое стекло, поднималась луна.

Интерьер ресторана был таким же серо-голубым, как и окружающий его пейзаж. Внутренние стены особняка снесли, объединив все помещения в один большой зал, и хозяин ресторана оформил его в серебристо-голубых тонах, отказавшись от традиционного ало-золотого декора. Эти холодные цвета больше подходили лету, чем зиме, но внутри было так жарко натоплено, что они казались уместными. В газетах убранство ресторана называли «lux nebun» — «безумной роскошью». Это был вызов миру, в котором царила война. Но стоило им войти, как Гарриет тут же заметила толстого румынского чиновника, который поглощал пирожные, не снимая шляпы, как делал бы это и в других заведениях города.

Пока Гарриет и Кларенс двигались между столиками, вокруг шептались, обсуждая, что она появилась на публике с кем-то, кроме своего мужа, и, как обычно, жаловались, что английские учителя — тут их всех считали учителями — могут себе позволить такие роскошные рестораны. В Румынии учителя принадлежали к самому бедному слою среднего класса и зарабатывали около четырех тысяч леев в месяц. Это доказывало, что английские учителя вовсе не являются учителями, а на самом деле — как все и подозревали — занимаются шпионажем.

Когда они устроились на голубых бархатных банкетках, Гарриет вновь стала расспрашивать Кларенса. Как долго он пытался писать? Чего он добился? В какое издательство он посылал свои работы? Кларенс ерзал, пожимал плечами и уходил от ответа, после чего признался, что написал очень мало. Он задумал роман и произвел на свет шесть страниц тщательно проработанного синопсиса, но дальше дело не пошло. Он оказался не способен вообразить происходящее. Ему не удалось оживить своих персонажей.

— И вы сдались? А что было дальше? — спросила Гарриет, понимая, что Кларенсу почти тридцать и у него за плечами должна быть хоть какая-то карьера.

— Поступил в Британский совет.

— У вас было хорошее образование?

— Неплохое.

Его отправили в Варшаву. Гарриет стала расспрашивать, как он прожил там два года. Гай бы рассказал о том, как живет эта страна и ее народ, но воспоминания Кларенса были очень личными, нежными и печальными. Рассказывая, он погрустнел. Гарриет почувствовала в нем какую-то горькую неудовлетворенность и прониклась к нему сочувствием.

В Польше он впервые влюбился.

— Удивительно думать о том, что когда-то казалось важным, — сказал он. — Помню один вечер в Варшаве… Мы стояли под фонарем, и я поворачивал лицо этой девушки, глядя, как играют на нем тени и свет. В тот момент это казалось невероятно значительным. Не знаю почему. Сейчас это было бы совершенно неважно. Помню, как мы дошли до Вистулы, помню лед на воде. Мы шли по улицам, на которых строили новые дома, и вокруг была разруха, и грязь на тротуарах была покрыта досками. Но она меня не полюбила. Как-то пришла ко мне на работу и сообщила, что обручилась с другим. Видимо, они были вместе всё это время. Никогда этого не забуду.

— Мне очень жаль, — сказала Гарриет.

— О чем здесь жалеть? Я тогда был жив, я мог чувствовать. — Он ненадолго умолк. — Мне никогда не удавалось добиться женщины. Меня всегда тянет к стервам, а они дурно со мной обращаются.

— А как же ваша невеста?

Он пожал плечами.

— Она хорошая девушка, но ничего во мне не затрагивает. С ней не за что сражаться. Очень мягкотелая. Я, впрочем, тоже. Впрочем, кто знает, что будет дальше? В последнем письме я сказал ей, что может пройти десять лет, прежде чем я вернусь домой.

— Вы думаете? И что же, Бренда готова ждать?

— Наверное. — Кларенс глубоко вздохнул. — Но я посоветовал ей выйти замуж за кого-нибудь еще.

— А куда вы направились после Польши?

— В Мадрид. Я был там, когда началась Гражданская война. Британцев эвакуировали, и я залез в грузовик, который шел в Барселону. Попытался присоединиться к интернациональной бригаде[51], но заболел. Простудился по пути. У меня всегда была слабая грудь. Когда я поправился, меня поставили во главе лагеря беженцев, где от меня было больше пользы, чем на фронте. Но я хотел сражаться. Отказ от сражения был своего рода жертвой.

— Но зато вы сохранили верность своим принципам.

Кларенс некоторое время сидел, опустив голову, после чего печально сказал:

— Можно было догадаться, что вы это скажете.

Вдруг он хохотнул, словно радуясь тому, что она оправдала его худшие ожидания, после чего добавил:

— Кому-то надо было присматривать за лагерем.

— Этим могла заниматься и женщина.

Он на мгновение задумался, приподняв брови, после чего протянул: «Не думаю», — но дальнейших объяснений не последовало.

— Так что же, там не было стерв?

— О нет, одна была, — великолепная стерва. Англичанка, которая приглядывала за эвакуированными детьми. Делала что хотела. Спала с кем хотела. Даже со мной. Да, как-то вечером она показала на меня и сказала: «Я выбираю тебя», — и я пошел за ней.

Некоторое время Кларенс молчал, улыбаясь своим воспоминаниям.

— Видимо, из этого ничего не вышло?

— А что могло выйти? Она была без ума от одного испанца. Один из англичан поехал в свой отпуск в Париж, и она велела ему привезти ей вечернее платье. Он привез платье и закатил вечеринку, надеясь, что она с ним потанцует, но она не обращала на него внимания и танцевала только со своим испанцем. Мне нравятся несговорчивые женщины. С характером.

— Вам нравится, когда вами помыкают.

— Не совсем. — Он снова умолк. — В Испании всюду были краски, жар, опасность. Там всё имело значение. Такой и должна быть жизнь.

— Здесь тоже есть опасность!

— Эх! — Он пожал плечами, выказывая свое презрение к настоящему.

За обедом Кларенс продолжил изливать свои воспоминания, которые оказались довольно одинаковыми. Рассказывая о восхитительных мирах, куда теперь ему не было хода, он несколько раз повторил: «Такой и должна быть жизнь». Когда он наговорился и они уже ждали счет, Гарриет спросила: