— А как же конфуцианская заповедь о верности императору, которую мы даем при вступлении в должность? — недоуменно моргнул министр шелка.

— Мы должны хранить верность императору, если только он не потерял рассудок! Поверь моему опыту, да и сам подумай: именно это случилось с Гао-цзуном! Если главный инспектор не будет защищать интересы государства и заботиться о его процветании, вскоре и вовсе ничего не останется от величественного здания империи, возведенного Тай-цзуном и окропленного кровью наших славных воинов! По одному слову этой женщины его недостойный преемник готов бросить на ветер отцовское наследие! Даже шкуру того льва, что прислал правитель Самарканда в подарок его отцу!

— Живого льва? — удивился Очевидная Добродетель: бывший в те времена еще мелким чиновником в далекой провинции, он не слыхал этой истории.

— Ну не бумажного же! Я вспоминаю рык этого зверя, его роскошную, пламенеющую гриву и то, как император Тай-цзун установил клетку во дворе Мира и Покоя, прямо у подножия Колокола. Рев хищника разносился на многие ли вокруг, простой люд трепетал от ужаса! Э-э, все тогда имели страх, все опасались нарушать закон, и, если хочешь знать правду, сегодня установления империи уже никто не уважает так, как в былые годы! Да, то был совсем другой император! — сурово закончил префект Ли, в подтверждение стукнув по полу тяжелой тростью.

— А как умер самаркандский лев?

— Сразу после кончины Тай-цзуна эти трусливые шавки бросили ему куски отравленного мяса! Если и не по приказу, то с ведома нового императора. Еще одно подтверждение тому, что император Гао-цзун вылеплен совсем из другого теста, чем его отец!

Покидая роскошное восьмиугольное здание Западных врат, Очевидная Добродетель пребывал в полнейшем замешательстве, ведь прежде он и помыслить не мог, чтобы пойти против императора. Погруженный в свои горестные раздумья, министр не заметил в тени колоннады силуэт притаившегося человека: за ним следили.

— Разве монастырь не обязан впустить меня? Стоит лютый холод!

— Кто здесь? Кто стучит в ворота? Не открою, пока ты не назовешься!

Лама сТод Джинго был единственным монахом, не считая настоятеля, почтенного Рамае сГампо, кто имел ключ от входа в монастырь Самье. И пока что ему не казалось, что ма-ни-па имеет достаточно убедительную причину посетить обитель.

С ног до головы завернутый в шкуру яка, странствующий монах притоптывал ногами и дышал на руки, пытаясь согреться:

— Вот-вот разразится снежная буря, я взываю о гостеприимстве! Если я останусь снаружи, к завтрашнему утру из меня выйдет хорошая ледяная статуя ма-ни-па!

Укутанный в двойную накидку, лама сТод Джинго изо всех сил тянул шею, чтобы разглядеть через решетку открытого смотрового окошка, кто же стоит снаружи, оглашая окрестности дурными, режущими уши воплями. Похоже, неведомый проситель был прав: ночь могла выдаться по-настоящему морозной, и уже чувствовались порывы северного ветра, который мог хлестать, словно бичом, обжигая кожу и сбивая с ног.

Голос показался ламе странноватым, каким-то замогильным. Он раздавался сбоку от ворот; вероятно, путник пытался укрыться в нише, под защитой выступа стены.

А может, это уловка?

Привыкший в любой ситуации сохранять спокойствие, лама сТод Джинго с неудовольствием ощутил, как его постепенно охватывает страх. А ведь он, человек истинно верующий, не был пуглив и не боялся демонов — ни тех, которые населяли ад, описанный буддийским тантризмом, ни гораздо более зловещих чудовищ культа бонпо.

Даже относясь к людским суевериям скептически, одного демона он все-таки опасался.

Тот не был страшнее или опаснее других, из его пасти не свисал длинный язык, глаза его не вылезали из орбит, а зубы не выглядели самыми острыми; этого маленького демона в виде летучей мыши называли «птица, способная лишать сил». С раннего детства, с тех пор как он впервые увидел над собой сотни кружащих летучих мышей, обитавших в родительском хлеву, где ему приходилось ночевать, чтобы присматривать за яками, лама сТод Джинго больше чумы боялся этих мелких тварей.

Несмотря на прожитые годы и образование, полученное в школе тантрического буддизма, лама сохранил детскую веру в то, что летучая мышь — самый грозный и страшный из всех демонов. И в тембре голоса незнакомца, укрывшегося за воротами, ему послышалось нечто, почему-то напомнившее жуткие фантазии о ненавистном крылатом зверьке, любящем прятаться в укромных углах, а потом камнем падать на плечи проходящего внизу человека, чтобы вонзить острые клыки в основание его шеи и насосаться крови, как дикая ласка, поймавшая курицу.

Он ощупал карманы дрожащими пальцами, чтобы проверить, не осталось ли там сухого печенья, которым полагалось закидывать статуи демонов во время ритуала экзорцизма. Увы, карманы были пусты; возможно, он незаметно сам все съел, даже крошек не осталось.

Совсем растерявшись, лама выкрикнул предательски дрогнувшим голосом:

— Если не покажешься, я тебе не открою! И замерзнешь тогда, и превратишься в ледяную статую.

— А если я скажу, что четыре дня тому назад встретил на дороге вора, который унес из монастыря Самье самые драгоценные его сокровища?

— Я тебя не понимаю…

— Двое младенцев, один похож на обезьянку… напоминает о чем-то? На их корзине был символ вашего монастыря, да и сама форма в виде цветка лотоса наводит на размышления… Все такие корзины должны быть пронумерованы, для учета продуктов. Отчетливо помню номер семнадцать на корзине с детьми…

— Понятия не имею, на что ты намекаешь! — Лама чувствовал, как слабеют ноги. Определенно, демон ему попался особо наглый и пронырливый. Прямо как человек.

— Если не откроете, мне придется рассказать обо всем кому-то другому… Может быть, стоит поведать о детях на постоялом дворе, если здесь меня не хотят выслушать… Он сильный парень, тот монах-махаянист, который вез детей, но что сможет он поделать против пяти или шести вооруженных разбойников, которые будут поджидать его за ближайшим поворотом в ущелье? Да он и на помощь позвать не успеет!

Открыв наконец тяжелую створку ворот монастыря, лама сТод Джинго испытал одновременно облегчение и тревогу: только тогда путник наконец вышел из укрытия.

— Я хотел бы поговорить с достопочтенным настоятелем! — с порога заявил ма-ни-па.

От него воняло, как от козла, и лама поморщился, не сдержавшись.

— Но в этот час достопочтенный Рамае сГампо спит. Он придет в храм перед восходом солнца. Без исключительных обстоятельств ничто не заставит меня разбудить его раньше. Полагаю, уважаемый ма-ни-па прекрасно знаком с уставом великого монастыря!

— Я требую, чтобы меня немедленно провели к достопочтенному сГампо! Я буду кричать и шуметь, весь монастырь подниму на ноги — как вам это понравится?

Ма-ни-па раза трижды громко стукнул в молитвенный барабан у входа.

— Ударить громче? — спросил он, вызывающе глянув на ламу.

Тот попытался перехватить руку, уже тянувшуюся к висевшему тут же молотку, однако ма-ни-па вывернулся и одновременно заломил кисть ламы, заставив того присесть и скривиться от боли.

— Я владею искусством быстро блокировать руки и ноги противника, могу даже парализовать его! — хвастливо прошептал ма-ни-па на ухо ламе, который заметно побледнел — в основном от хлынувшей на него волны запаха.

— Почтенный сТод Джинго, вам не нужна помощь? — раздался сильный, низкий голос из глубины двора.

И уже через пару мгновений статная фигура достопочтенного Рамае сГампо выросла между двумя противниками, которые явно не ожидали его увидеть.

Настоятель монастыря Самье был облачен в длинное свободное одеяние цвета спелой сливы, перехваченное широким шафрановым поясом, который подчеркивал величественность и стройность фигуры, удивительно моложавой для человека столь преклонных лет. В обители ходили слухи — чем Рамае сГампо был крайне недоволен, — что в самом обличье достопочтенного настоятеля заметны неоспоримые признаки божественного присутствия. Поражали и его глаза — полностью белые, словно молоко яка. Рамае сГампо был слеп от рождения и передвигался, положив руку на плечо мальчика-поводыря.