Вскоре как-то получилось, что Буддхабадра начал расспрашивать его о причинах болезни шелкопряда, и юноша, испытывая неловкость из-за того, что был невнимателен к гостю, подробно рассказал индийцу о методах выведения шелковичных червей, о стадиях их развития, о том, как они делают коконы, как надо опускать их в кипящую воду… Потом незнакомец произнес загадочную фразу, на которую Луч Света не обратил внимания, так как мысли его по-прежнему то и дело воспаряли к мечтам: «Я вернусь через несколько недель, когда твои насекомые оправятся от болезни. И тогда тебе не придется сожалеть о нашем разговоре… Конечно, при условии, что ты никому о нем не расскажешь!»

Но Луч Света и так не видел причин кому бы то ни было рассказывать об этой встрече.

— А это что? Обезьянка?

Человек, задавший вопрос, говорил на ломаном китайском. Молодой монах возвел очи к небесам. Стоило ему — всего несколько минут тому назад — впервые увидеть этого удивительного типа, Пять Защит моментально понял, что перед ним ма-ни-па. Тот сидел у тропы как будто расслабленно, но при виде встречного сразу вскочил, выдернув из земли и подхватив в каждую руку по кинжалу. На перевязи, пересекавшей грудь наискось, у него была прицеплена здоровенная палка с крюком наверху, вокруг пояса обмотан тростник, голый живот поджар и мускулист.

Ма-ни-па, как говорил Безупречная Пустота, раскрывая послушникам особенности буддизма в стране Бод, — это кто-то вроде бродячих лам, и бродят они, непрестанно повторяя на ходу знаменитую мантру, дарованную милосердным бодхисатвой Авалокитешварой: Ом мани падме хум! — то есть «Ом! Жемчужина содержится в лотосе!» Эта фраза обладает таинственной силой, ее называют «саженцем, из которого расцвели все цветы». Что же касается значения слова «ом», самого сакрального из унаследованных от древнего индийского знания… Говорят, это арка, в которую проходит атман — внутреннее существо, «я» каждого человека, — устремляясь к абсолютному брахману. Еще говорят, это звук абсолютной тишины. Поэтому слог «ом» следует произносить в начале каждой мантры, как бы открывая ее. Мантры же — священные формулы, также пришедшие из Древней Индии, — есть переложение изначальных вибраций, возникших при сотворении Вселенной и передающих космическую энергию шакти.

Ма-ни-па переходили от деревни к деревне, без устали повторяя единственную фразу, по которой их все узнавали. Они довольствовались самым скудным подаянием, едва позволявшим им выжить. В Тибете многие выбирали для себя путь ма-ни-па, потому что он гарантировал хоть и скудный, но верный кусок хлеба. Даже монастыри охотно подкармливали бродячих проповедников, ведь те рассказывали тут и там об ужасах ада, побуждая обращаться к буддийской вере в поисках спасения. Иные ужасы они описывали с такой кошмарной точностью, с такими подробностями, что глаза слушателей широко раскрывались от страха, а сами бродячие монахи казались почти божествами. Они отплачивали за щедрость: всегда были готовы спешить на помощь каждому, кто готовился проститься с жизнью и приближался к моменту бардо[21] — загадочного и трудного перехода от нынешней к последующей жизни, то есть к новому воплощению. Именно в период бардо человеку и требовались сострадание и помощь милостивого бодхисатвы Авалокитешвары.

Только на этом промежуточном этапе между реинкарнациями смерть имела значение. Она понималась как краткий период неустойчивого равновесия: ее можно было преодолеть, либо достигнув божественного статуса, либо, напротив, попав в адское пламя. От родичей покойника требовалась в этот момент большая точность в свершении молитв и жертвоприношений, предписанных ритуалами тибетского тантризма. А это не всем давалось просто! К счастью, ма-ни-па всегда оказывались рядом, готовые бодрствовать возле тела.

Настоящий ма-ни-па был вынослив к боли, практиковал индийскую йогу. Но ничуть не меньше впечатляло народ то, что аскеты постоянно ходили немытыми и нечесаными. Воистину, такое себе мог позволить только святой!

Подобный странник и предстал теперь перед Пятью Защитами.

— Ты ма-ни-па? — спросил молодой монах.

Длинные спутанные волосы незнакомца нисколько не удерживала грязная красная повязка на лбу; они свисали на лицо жирными прядями, а на плечах путались с ворсом на шкуре яка, служившей страннику защитой от холода. Еще на нем были вконец истертые штаны, заправленные в высокие горские башмаки с завязками вокруг икр. Из всего этого хаоса меха, косматых волос и грязи сверкали кошачьи зеленые глаза, цветом подобные нефриту и настолько яркие, что отвлекали внимание от почерневших зубов, гнилых от привычки жевать сладкий лакричный корень.

— Ом! Ты сказал, я ма-ни-па! Ом! Мани падме хум! — уклончиво ответил человек.

Затем он решился подойти поближе и заметил корзину, которую Пять Защит получил от ламы сТода Джинго, а в дороге привязал к седлу жеребца Прямо Вперед.

Лапика грозно оскалилась и бросилась навстречу незнакомцу. Но бродячий монах, нисколько не испугавшись, произвел перед ее мордой некий странный жест. Собака, только что готовая вцепиться в чужака, осела назад, словно ее ударили палкой по носу, поджала хвост и убралась за коня.

— Я знаю, как обращаться с собаками! — внушительно сообщил ма-ни-па, заглядывая в корзину. Вот тут он и спросил насчет обезьянки.

— Нет, это не обезьянка! Это дитя, девочка. А рядом с ней мальчик. Среди них нет животных! — обиженно поджал губы ученик Безупречной Пустоты.

Справедливости ради надо сказать, Пять Защит тоже решил сперва, что лама передал на его попечение ребенка и обезьянку.

Он останавливался лишь для того, чтобы покормить малышей, когда те начинали кричать от голода. Тогда Пять Защит прикладывал их к сосцам желтой собаки, которая с первого дня их путешествия проявляла необычайную привязанность к детям, словно признав в них собственных щенков. Внезапное появление на пути ма-ни-па с кошачьими глазами удивило Пять Защит; когда же незнакомец заинтересовался содержимым корзины, удивление переросло в смятение.

Покинув стены монастыря с корзиной в одной руке и с длинным футляром в другой, сопровождаемый Лапикой, трусившей рядом так, будто он всегда был ее хозяином, Пять Защит поспешил к дереву за монастырской стеной и убедился, что Прямо Вперед никуда не делся. Жеребец энергично мотнул головой и заржал, радостно приветствуя своего всадника. Присутствие Лапики, казалось, коня совершенно не встревожило, даже когда та стала его обнюхивать.

Пять Защит похлопал жеребца по шее, беззаботно поставив корзину на землю, и тут же подпрыгнул на месте: откуда-то рядом раздался громкий писк неизвестного живого существа. Юноша подумал, что в кустах прячется какое-то животное, и обошел кругом встревоженного коня, оглядываясь и прислушиваясь. Даже не обратил внимания, что Лапика не зарычала, не оскалилась, а продолжала вылизываться как ни в чем не бывало.

Вскоре ему удалось сообразить, что источник странного писка — в корзине! Пять Защит по-настоящему испугался. Дрожащими руками он осторожно поднял легкую, как пух, шелковую ткань: два младенца, закутанных в пеленки, лежали в ней бок о бок на одеяльце и плакали в унисон. Им было не больше нескольких дней от роду!

Юноша так и сел на землю, прямо к ногам лошади.

Честно говоря, Пять Защит не чувствовал особого призвания к взращиванию младенцев. Он уставился на их дергающиеся в воздухе ножки, как курица — на приближающийся к ней нож…

Через некоторое время, заметив замешательство своего нового господина, желтая собака, уже кормившая детей в монастыре, подошла и энергично принялась вылизывать их мордашки. Малыши узнали ее и мгновенно прекратили плакать.

Еще с четверть часа Пять Защит приходил в себя — сидя, словно статуя, и пытаясь, как говорится, обрести твердую почву под ногами, прежде чем попытаться встать. Выйдя наконец из оцепенения, он догадался, почему лама так настойчиво навязывал собаку ему в спутницы.