Дурно срамлюсь пред собой и иными,

трачу запасы и мысленный рой,

дружбу вожу с одиноко-больными.

В зеркало стыдно смотреться порой.

Гнусь до земли, чтоб опять не прогнали

женщины, шефы, соседи, родня,

что накалили чугун, доконали,

срезали крону, основу до пня.

Вязну, жирею и не растрясаюсь,

вяну, смиряясь с нехваткой воды,

маюсь, от грусти сплошной убиваюсь

и ненавижу кусты и цветы.

Дико завидую пышным деревьям,

свежести сельской, богатству, лучам

и многодетным и радостным семьям,

даже свечам и ночным фонарям.

Порох храню от дождей и слезинок,

искру ищу, жду попутных ветров.

Я угнетаюсь средь русских картинок

в грёзах, что вырвусь из вросших оков…

О, мой прозорливый избранник и муж,

крутой, изворотливый, сильный и дерзкий,

не знающий книжных, ремесленных нужд,

ты – воин казахский, простой и имперский!

Твой чин пролетарский, отрадный душе,

какой не страшится, не трусит, не просит,

не чтущий воспитанность, ранги, клише,

тебя украшает и прибыль приносит.

Друзья, как сподвижники лёгких трудов,

тебя без сомнения чтут, уважают,

питают какую-то страсть иль любовь,

чем статус и нужность легко повышают.

Смельчак и старатель, добытчик и гой,

сподвижник на танцы за стойкой кривою,

будь добр, мой милый и мой дорогой,

скрути же сигарку, наполнив травою!

Седая крестьянка на рыжем диване

тихонько сидит у распятья окна

и вяжет неспешно в предсмертном тумане,

в очках на резинке и дужках средь дня.

Вечерние сумерки в дом проникают

и хною ложатся на всё-всё подряд,

и чуть апельсиново вмиг застывают

на скрюченных пальцах от тяпок и дат.

Ряды терракотовых стен и природа

слегка остывают средь сельской глуши.

Старушка, как ветка старинного рода,

ссыхается, вянет средь мутной тиши.

Занявшись вязаньем, готовится к снегу.

Мечтает о сне, завершая дела.

На личном веку повидала все вехи

и дочь родила, что поэта дала.

Напольные доски в эмалевой охре.

Мгла слабенькой лампочки, словно рассвет.

Хозяйство куриное, запертый погреб.

Заместо опоры, клюки табурет.

Прочтённые книги на полке под рамой.

В душе фронтовик, что три года в земле.

Не помню, была ли когда она в храме.

Её одиночество перешло мне.

Крициной Екатерине Ефимовне, с. Перекоповка

Я стану подонком, насильником, вором,

срывающим платья, цепочки и куш,

погромщиком жизней, берущим измором,

беспутником, злобником, зверем для душ.

Мечтаю, чтоб знали округи и город,

иль даже страна, или парочка стран.

Я буду пьянчугой, что бит и исколот,

который подохнет в тюрьме иль от ран.

Прославлю свою бестолковую сущность,

скандалы и низменность, дурь и бои,

духовные ткани и всю их тщедушность,

чтоб видели грешность и гадость мои.

От этих поступков я сделаюсь гаже.

Умру среди драки, от выпивок браг.

Пускай на могилу плюют все почаще -

трава будет гуще и выше от влаг.

В покойницкой комнате тишь и прохлада,

шуршанье жуков и рассветный наклон.

Умерший в преддверии рая иль ада

смиренен и бледен, как каменный слон.

Мертвецкое соло мрачно, бездыханно.

Огонь от широких и низких свечей.

Петух для лапши приготовлен спонтанно.

Никто не ведёт поминальных речей.

Два гостя, вдова без слезы о покойном.

Домашняя келья без штор, очага.

Трудяга преставился тихо, пристойно,

когда за окном меловые стога.

Бесшумную комнату ждёт посещенье.

Телега скрипит, как дешёвый обоз.

Священник отпел, дав от Бога прощенье.

Вдали уже слышен кривой гробовоз.

Супруг омертвелый, одетый и хилый

недвижен, как лодка на днище морском.