кляня за спиной капитанскую чушь.
Пробоины в каждом борту и у днища.
Каюта вождя – пятикомнатье, высь.
Команда – собрание мутных и нищих,
горбатых, плешивых, известнейших крыс.
Посудина всеми осмеяна резко
за грязь, старину и матросскую дурь.
Но хилый главарь, псевдовождь богомерзкий
ведёт свою собственность в море и хмурь…
Дремучие сны
Дремучие, пресные, крупные сны
кустятся, цепляются, льнут и мрачнеют,
и тянут в пучину корабль весны,
какой розовеет, сереет, белеет.
А ум отключённый глубинно объят
стороннею тьмой, неизвестною ночью,
во мраке потёмок, во тьме чёрных дат
средь гущи инстинктов и мистики прочей.
В двойном полумраке сменяемых сцен
витает уснувший, себя подзабывший,
немного свободный, бесчувственный тлен,
себя отпустивший в безбрежные ниши.
Сны – камеры памяти, бытности, грёз
и сцен позабытых, чужих иль желанных,
уводят безбрежный, насыщенный мозг
в уютные краешки или же в страны…
Грёбаный стратег
Отряд – маргиналы, воры и бездельцы,
бездушные люмпены, свод дурачья.
Они – авангардные горе-гвардейцы,
что не признают дружбы и кумача.
А он – их вожак, толстосум, благодетель
угробил их молодость, честь и любовь.
Им каждый философ – ненужный свидетель
его безобразий, преступных трудов.
Преступные воины хранят свои тайны,
средь дня обирают товар и казну.
Почти мародёры на русской окраине,
борзеют бесчестно с весны по весну.
Сотрудничий штат, как разбойничье войско,
всегда безнаказанно службу ведёт.
А их военрук, гетман армии польской,
купюрным кнутом погоняет свой сброд.
ИП Дмитриеву Алексею Анатольевичу
Страх новизны, или выход из зоны комфорта
Хватаясь за прошлое (жижу болота),
вовек не увидишь широкий простор
морей, островов, кораблей, кашалотов,
штормов, моряков, вулканических гор.
Держась за покой, забиваешься в тину,
мертвеешь, гниёшь, костенеешь совсем.
То, как бережёшь на стоянке машину,
и ходишь пешком среди ездящих смен.
Боясь темноты, закрывая все шторы,
тревожишься знать обо всём, что всерьёз,
не хочешь свой страх истребить среди моря,
не сможешь увидеть мерцающих звёзд.
Пугаясь разрушить невежество, веру,
страшишься открыть переплёты листов.
Не стоит чураться испробовать меры,
дать пищу душе и двум долям мозгов!
Побег от буржуина
Дал разум сорваться и вырваться к воле
из лап богатея, что в край одурел,
затыкал речами до ссадин и боли,
замучил безумием и оборзел.
Слова – трупный яд, что сочится из пасти,
из глупых извилин, зубов деловых.
Всех держит на месте лишь денежной снастью.
Больной бригадир заражает живых.
Он, словно безумник и тронутый деспот,
ударенный молнией Зевса в хмелю,
сынок чертоногого, старого беса,
что платит копейку поймавшим змею.
От яблони яблоко падает рядом.
Вот я пролетарием стал и живу.
А чёрт, что хвалился мольбой у оклада,
всё ж дьяволу служит в безбожном миру!
Успешная диверсия
Вокруг суматошная, жаркая полночь.
Успешная миссия! Взрыв и огонь.
Но вдруг разъярённая, грозная сволочь
погоню устроила, будто бы гон.
Атака преследует с берега речки,
сирена же воет, как сотня волков.
Запрыгнув в каноэ под лунною свечкой,
вращаю я вёслами меж бережков.
От пуль уплываю, живу, уклоняюсь,
сумев увернуться от пары гранат,
посильно гребу и ответно сражаюсь
средь сумрака ночи, который как ад.
Не смог отстреляться от вражеской стаи.
Плыву как по Стиксу среди катакомб.
Внезапно слабею, склоняюсь и таю,
и падаю в лодку, как будто бы в гроб.
Нанесение
Чёрный пигмент пробирается в дерму,
крася мою пролетарскую плоть,
еле цепляя подкожные нервы
и вызывая запрятанный пот.
Сверху штрихуя водой акварельной,
