что бросит вниз, на чистое окурок,

что не живёт без теленовостей.

Ведомый зверь, шакалящий над мёртвым,

хвостист, лакей, что смотрит в царский рот,

не может быть читающим и гордым,

и дружит с тем, у коего крадёт…

Максиму Шкуратову

Свиной солитёр в нахожденьи кишечном

вращается, спит на ворсинках ковров,

наевшись, играет дрянно и потешно,

вдохнув никотин, отравляется вновь.

Податливый пакостник в вести вникает,

вкушает дерьмо пропаганды мирской,

злорадствует тем, кто вдали обитает,

кляня европейство, как русский изгой.

Червяк паразитный, цестод обнаглевший,

как уж, это место всё облюбовав,

сырыми присосками много объевший,

желает продвинуться в верхний анклав.

Извилистый цепень – любитель халявы,

по воле хозяйской он хочет сменить

насиженный край, где поникла вся слава.

А дальше мечтает мозги заменить…

Максиму Шкуратову

О, мреть бесповоротна!

Ах, литератор мёртв!

От горечи мне рвотно!

А сколько этих орд!?

В поэтах безотрадность.

В тетрадях вязь поэм.

В плебеях бесталанность.

В грядущем нови тем.

Творец погиб от жизни.

О, буквописец, Бог!

Слова иконописны.

О, подковыки строк!

Писатели мрут тихо.

Читатели молчат.

Стихи – то вход, то выход.

Бездарность – малый ад.

Бард – ненавистник врущих.

Пиит как яркий столп.

Герой, к богам идущий.

Невозымевший горб.

Ходивший честно, прямо.

Лил живописный цвет.

Носивший ум и пламя.

Оставивший нам свет.

А.Башлачёву, В.Высоцкому, Е.Летову

Одно приказанье – и тысячи мёртвых.

Один указующий взмах – и пальба.

Одна неразумность – и павшие орды.

Одни полукличи – и в ход жернова.

Указ к поединку ведёт к столкновенью.

Мгновенье – и вот уж лупцуют врага.

Крушащие взрывы ведут к разрушенью.

С чужих иноверцев сбивают рога.

От жара ударов свинцуются дали.

Ударные пушки всех ворогов бьют.

Убийства спонсирует свод капиталов.

Майоры плюют на божественный суд.

Погромище делает красно и душно.

Борение явно свершает блицкриг.

История после опишет всё нужно.

Поздней у ворон состоится пикник…

Зловещие шквалы, цунами огней

с живущего полища судьбы сметают.

Кручёные ветры дегтярных лучей

дымящей и рьяной волной ужасают.

Невидимый дух среди сумрака мглы

съедает и рвёт молодецкие части,

служа демоническим каверзам тьмы,

как будто зубами у дьявольской пасти.

И я в эпицентре бушующих сил

всё прячусь от взрывов, в которых лишь жала.

Опять увернувшись от пряжек и вил,

себя сберегаю от чресл и стали.

Вдруг больше не чую земли, сапога.

Внезапно я кровью чужой истекаю,

от свода, каркаса отходит нога,

и с вихрем цепляющим вдаль улетает…

В широких, взбураненных, скрюченных травах,

во вспаханных почвах, бывало литых

лежат семенами отбитые главы

и хаки-остатки солдат молодых.

В окопных, размятых, углублённым нишах,

в раскрытых пещерах просторных широт

застыли, не движутся, вовсе не дышат

десятки сражённых, погубленных рот.

В объятьях кровавой, чернеющей бойни,

в зелёном и исчерна-красном плену

кровят побеждённые юноши-воины,

собой представляя кривую волну.

В распятой, уже недрожащей округе,

в кровавой трясине, где кровь как роса,

молчат, остывают господние други,

сорокам безвольно даруя глаза…